Порно 90х Сцена В Казино

Страна франция, сша, год , жанр криминальная драма, режиссер мартин скорсезе, в ролях джо пеши, джеймс вудс, роберт де ниро, и другие

сэм ротстин не даром получил в своих кругах прозвище ас его аккуратная и самоотверженная работа оценена мафиозными боссами, отправляющими сэма в лас вегас, где ему предстоит возглавить шикарное огромнейшее казино

обеспечивать успех сэма должен его друг детства никки санторо, прославившийся как безжалостный и бескомпромиссный головорез поначалу дела сэма идут блестяще скупленные оптом суды и полиция, журналисты и городское управление, не мешают его работе однако, по законам кино, все разом меняется казавшаяся несокрушимой игральная империя сэма потрясена и может утонуть в крови…

HD

M

Порно фильм с переводом la gouvernante гувернантка [18+] ( порно, секс, porn, sex, porno, анал, горловой, глубокий, заглот,

Show more

«На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди»

Леонид Гайдай,

Суперагенты КГБ (Дмитрий Харатьян) и ЦРУ (Келли МакГрилл) ради мира между нашими странами ищут главу русской мафии в США, склонного к перевоплощениям (Андрей Мягков). Последний фильм Гайдая, снятый, несмотря на некоторый постановочный размах, в стилистике «кооперативного кино». Точка, в которой советская комедия символически пересеклась с новой русской и та, находясь на своей территории, победила.

Дмитрий Девяткин
продюсер

«Я большой друг советского кино, долго учился во ВГИКе, снимал кино сам, а потому был для русских кинематографистов человек знакомый. Поэтому, когда задумывались съемки «Дерибасовской», мне позвонили с «Мосфильма» и попросили стать их лайн-продюсером. Я прочел сценарий, смеялся ужасно — и сразу понял, что это будет просто здорово.

В те годы, когда советские люди приезжали в Америку, они поначалу пребывали просто в шоке, как в другой мир попадали. Но этих кинематографистов было ничем не удивить — они на все это смотрели совершенно серьезно и по-деловому. Ходили, смотрели, денег особо не тратили — да их и не было. У них было опре­деленное количество валюты, и всю ее они берегли, чтобы купить подарки и сувениры, поэтому мы изрядно экономили, ели в каких-то дешевых столовках. Пришли как-то в одну на Брайтон-Бич, заказали водки, а нам выносят порции по 20 грамм, и все сразу — мол, как так, это все?! Брайтон-Бич тогда, кстати, для русских был блестящим районом. Это сейчас депрессивное место, где живут самые бедные.

Был у нас эпизод с шейхом, снятый в здании World Trade Center. Там всех красавиц для шейха, кстати, играли сотрудницы советского посольства. А вот эпизод в казино закончился комически. Дело было так: мы снимали момент, где герой Харатьяна обыгрывает автоматы в Атлантик-сити. Там есть громадное роскошное казино «Тадж-Махал», принадлежащее Дональду Трампу. Я поехал и договорился о своеобразном бартере: мы могли бесплатно использовать четверть казино, но за это должны были нагнать туда прессы, чтоб показать, вот, мол, как круто, в «Тадж-Махале» русские снимают кино. И вот десять утра, все актеры на месте, блестящее, великолепное казино открыто только для нас, несколько десятков человек фотографов и прессы стоят с фотоаппаратами наготове… И тут Гайдай начинает спорить с Ининым о том, как этот эпизод нужно снимать. А они оба выпили накануне и от вчерашнего еще не отошли, лица красные, дело перешло к мату. Орут, спорят, заводятся все сильнее. В итоге чуть не подрались, а мне пришлось объяснять журналистам, что русское кино делается именно так, это нормально, так всегда и бывает.

Под конец съемок у великолепного Гайдая случился инфаркт, но денег на лечение, конечно, не было. И страховки не было, хотя я предупреждал их, что нужно ее приобрести. Его сразу привезли в Roosevelt Hospital — хорошую больницу в центре Нью-Йорка. Я тоже приехал и объяснил, что это известный режиссер советского кино, ему тут же все сделали в лучшем виде и даже не выставили счет. Видимо, поняли, что в самом деле великий человек».

«Гонгофер»

Бахыт Килибаев,

Делегация казаков приезжает в Москву купить быка и сталкивается с нечистой силой: вепрем Гонгофером, коварными старушками и, главное, ведьмой, которая подменяет карие глаза молодого казака на голубые. Удивительное кино в характерном для сценаристов Луцика и Саморядова насмешливо-фольклорном духе — и с песнями группы «Ноль». Килибаев больше фильмов не снимал — зато снимал рекламу «МММ», на чьи деньги сделан и «Гонгофер».

Бахыт Килибаев
режиссер

«История «Гонгофера» началась с того, что Леша Саморядов пришел как-то в гости и рассказал эту дикую историю — про украденные глаза, про ведьм, — и так рассказал, будто это на самом деле с ним случилось, вернее, с его кумом. Мы вообще тогда не про кино говорили, а просто про жизнь. Нелепая история не шла у меня из головы недели две, прямо мучила она меня. Я все время думал: но как же Леша, товарищ, мог наврать в глаза? И вдруг меня осенило: раз мне интересно об этом думать, может, и кино будет интересным? И я начал Лешу и Петю (Алексей Саморядов и Петр Луцик — Прим. ред.) всяко подбивать, чтобы они написали сценарий. В то же время я как раз познакомился с Мавроди, так что финансирование уже началось. С ним первым начал общаться мой друг Гиви, я же вообще не понимал, кто такой Мавроди и чем он занимается. Много в то время было таких, кто занимался какими-то кооперативными делами. Помню, я пришел к нему за деньгами на фильм. Сценария у меня еще не было — только заявка. Он внимательно меня выслушал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с пакетом денег. Там было то ли 20, то ли 30 тысяч рублей старыми советскими десятками. А уже начиналась инфляция бешеная: в один день на эти деньги можно было купить машину, а буквально через месяц сделать это было уже сложно. Нам повезло: денег хватило и на пленку, и на съемки. Отчетности, по сути, никакой не было. Поначалу были определенные обязательства: касса, деньги какие-то должны были поступать. Но снимать мы начинали в одной ­ситуации, а закончили в совершенно другой. Во-первых, когда мы выпустили фильм, прокат в стране просто умер, а во-вторых, начался период, когда я со своей съемочной группой вплотную стал заниматься рекламой «МММ» и кампанией по «МММ-Инвест». Все это вместе отодвинуло кино на второй план. Помню, Сергей Пантелеевич посмотрел «Гонгофер» и сказал: «Ничего, Бахыт, нормально». Для него это уже было не важно. Фильмы свои я не пересматриваю. Но если вдруг случается, вообще не понимаю, про что они. «Гонгофер» просто удивляет. Мне, конечно, в нем еще тогда многое казалось неестественным, непохожим на реальность. Помните, в финале сидят мужики за столом и несут что-то типа: «Бусурмане Рязань жгут!» — «Да не бусурмане, а наши, и не Рязань, а Казань». Вот как-то так все и происходило».

«Трактористы-2»

Глеб и Игорь Алейниковы,

Постмодернистский пастиш из сакральных советских кинолент — в основе лежит сюжет восхваляющей Сталина эпопеи «Трактористы» года. Роль знойного бандита-анархиста сыграл Борис Юхананов, идейный сторонник братьев Алейниковых по линии параллельного кино. Соавтором сценария выступила Рената Литвинова, главную роль сыграл артхаусный режиссер Евгений Кондратьев, ­известный под псевдонимом Дебил. По градусу безумия с этой сюрреалистической вампукой может сравниться только забытый шедевр Карена Шахназарова «Сны», вышедший годом позже.

Глеб Алейников
сценарист, режиссер

«Трактористы-2» были чисто концептуальным приколом — отчего бы не сделать ремейк? В году мы с Ренатой Литвиновой сели за сценарий и тогда же с братом на «Мосфильм» стали ходить. Сначала рассказали о своей идее Соловьеву — ему понравилось. Потом зашли к Шахназарову — и ему тоже понравилось. Нашу с Ренатой работу курировал ­Бородянский (Александр Бородянский — сценарист «Афони», «Мы из джаза», «Цареубийцы» и других прекрасных фильмов. — Прим. ред.) — и он тоже очень тепло к нам относился. Короче, все было очень хорошо. И мы даже натуру уже выбирали, как государство наше вдруг развалилось, и деньги все реально куда-­то исчезли. Шахназаров сказал, что у нас есть два месяца, чтобы ­найти финан­сирование. Первым, к кому мы обратились, был Рудинштейн. Ему все понравилось: «Выкупаю вас вместе с «Мосфильмом». Да, так люди раньше развлекались. Но что-то у нас с ним не срослось. И однажды по радио мы услышали, как Ки­рилл Эмильевич Разлогов говорил, что он бы с радостью помог нашему проекту. Я сейчас уж не помню, какие компании он подрядил нас финансировать, но в м мы запустились. У нас была большая экспедиция за город, где мы снимали все тракторные сцены и пашни. Мы строили декорации, у нас играли народные артисты. Покойный нынче Александр Белявский, Анатолий Кузнецов… Кузнецов, кстати, с большим интересом роль воспринял. Ну помериться силами с актерами прошлого всегда приятно.

Фильм был довольно холодно принят публикой. Возможно, потому что он парадоксальным образом обогнал время. История же в нем, по сути, построена на столкновении западной ментальности и советской, что в обществе начала х вообще еще никак не осозналось».

«Два капитана-2»

Сергей Дебижев,

Военно-морская историческая фантазия из дореволюционной жизни: хроника, которая притворяется не хроникой, и наоборот. Постмодернистский капустник с участием Сергея Курехина и Бориса Гребенщикова, а также их друзей и соратников. Мало смысла, много пижонства (иногда смешного, иногда не очень) и хорошей музыки.

Сергей Дебижев
режиссер

«Замысел фильма возник в начале х, когда происходили все те вещи, которые происходили, и не происходило определенного изменения сознания, которое, на наш взгляд, должно было происходить. Хотя почва для этого была уже подготовлена — в том числе теми же Гребенщиковым и Курехиным, которые вели свою отдельную деятельность по раскрепощению сознания аудитории. Но кардинального скачка не было. И мы решили, что пришло время этот скачок совершить. И приложили к этому все усилия, которые могли на тот момент, в условиях стагнации кинематографа — да и вообще большинства форм искусства и человеческого сознания.

По сути, «Два капитана-2», конечно, не кино. Скорее — это кинокартина, во­бравшая в себя множество смыслов и идей, которые мы хотели обрушить на зрителя. Психологическая документалистика, которую можно воспринимать только одним способом: соучаствуя в ней посредством собственного воображения. Человек счастлив тогда, когда его воображение работает, и зритель может почувствовать себя счастливым лишь при условии, что он готов наполнять этот мир смыслами вместе с нами при просмотре.

С показов «Двух капитанов», конечно, кто-то уходил просто из-за того, что не знал, как это в принципе воспринять. Многие не были готовы к такой встряске и злились, испытывая недоумение, не понимая главного: это недоумение было необходимым условием встряски, через которую нужно было пройти зрителю, чтобы остановить сознание и хоть немного освободить свое восприятие. Мы же были первыми, кто сделал подобную вещь, да еще в таком масштабе: фильм шел в прокате, и на показах в Доме кино зрители выносили двери.

Название появилось благодаря Курехину. К нам на съемки часто приезжало телевидение — пока фильм еще не был готов, мы записывали много роликов в качестве предварительной рекламы (тогда так никто не делал). Каждому журналисту, приехавшему к нам на площадку, Курехин вдохновенно рассказывал ­совершенно новую версию того, про что мы делаем фильм и как он будет называться, — просто придумывал на ходу. Однажды я стоял рядом с ним, пока он давал одно из таких интервью, и услышал там это название — «Два капитана-2». Мне вдруг стало совершенно ясно, что так мы наш фильм и назовем. У Курехина и Гребенщикова к тому же были одинаковые прозвища — их обоих звали Капитанами, а их извечное, невероятно плодотворное творческое противостояние стало одной из ключевых составляющих фильма.

Иногда у нас была тема для эпизода, иногда был диалог, иногда — только отправная точка для импровизации. Четкого сценария никогда не было. На многие сцены я уже в период монтажа накладывал закадровый текст, который опять же никто не придумывал в момент съемки. На монтаже добавлял к фильму эпизоды из кинохроники, которую искал в архивах Красногорска и Белых Столбов. В сюжете многие события обозначены в довольно туманном ключе, но нужно сказать, что когда это все начало сбываться, я почувствовал себя довольно странно. Например, отказ тибетских монахов от сакральной власти, который там упомянут. Когда пару лет назад это действительно произошло, было не то чтобы страшно — скорее неприятно и грустно, что я предсказал одно из событий, составляющих современное движение разрушающейся культуры».

«Арбитр»

Иван Охлобыстин,

Молодой следователь (Иван Охлобыстин) и его опытный коллега (Ролан Быков) выслеживают серийного убийцу — убивает он при этом почему-то преступников. Страшно манерный и болтливый квазидетектив, весь состоящий из лирических отступлений. Первая и последняя режиссерская работа Охлобыстина. Фигурирует юный Федор Бондарчук в роли фотографа-гея.

Иван Охлобыстин
режиссер, сценарист, актер

— «Арбитр» — это совсем артхаусный проект. Очень красивый нуар, но без всякой надежды на то, что он окупится. Вы про это вообще не думали?

— Я только закончил ВГИК, был отличник, на меня возлагали большие надежды. Но я был реалист и, естественно, понимал, что это кино без всякого варианта окупаемости. Кинотеатры тогда переделывали под мебельные салоны, прокатить его было невозможно. Был вариант с телевидением, но его заполнили сериалы от случайных продюсеров с их бабами в главных ролях. Плюс весь Союз смотрел «Рабыню Изауру». В кино тогда только в виде исключения что-то происходило. Я решил поэкспериментировать, чтобы в будущем, когда все наладится, у меня уже был опыт. Мне было интересно попробовать сделать что-то в стиле нуар. Влияний было много, но этого не надо стыдиться, потому что искусство — это вещь общая. На меня тогда повлиял Годар. Еще в институте мы договорились с оператором Мишей Мукасеем, что будем сотрудничать. Это было выгодно: мне давали две банки пленки — и ему две банки. Мишка быстро подхватил эту эстетику, она ему понравилась и по производству, и как возможность чисто операторские фишки апробировать. Ролан Быков тоже очень меня поддержал — ему понравилась стилистика, сценарий. То есть сразу собралась компания, мы довольно быстро все сняли, потом я сел монтировать и понял, что режиссура — это не мое. Сижу за монтажным столом, потом смотрю на себя в зеркало, и у меня один глаз влево смотрит, другой вправо, я окосел от усталости. Понял, что не нашел еще той темы, за которую готов получить инсульт. И стал писать сценарии.

— Откуда у вас были деньги снять полноценный фильм, позвать туда Быкова играть, Евстигнеева начитывать закадровый текст?

— Тогда еще были в цене те негласные обязательства, которые испытывал каждый художник перед искусством. Когда я обратился к Быкову, он понимал, что я не смогу ему толком заплатить, даже вопроса такого не возникало. Я бы так же поступил на его месте. И с Евстигнеевым была та же история, и с Бондарчуком. А финансировал нас Клуб молодых миллионеров Германа Стерлигова.

— У вас же во ВГИКе был какой-то удивительный курс, половина современных режиссеров, кажется, там учились.

— Да, нам повезло, мы цепанули последнее поколение романтиков. На моем курсе учились Рената Литвинова, Джаник Файзиев, Кеосаян. Я ушел в армию в м, вернулся во ВГИК в м и оказался у Озерова (Юрий Озеров, режиссер. — Прим. ред.). Озеров меня искренне не любил, потому что я был резкий молодой человек после армии. Как-то на мастерстве по режиссуре в очередной раз зашел разговор о каких-то баталиях. А я только из армии вернулся — у меня была аллергия на эти железки. И я сказал какую-то грубость. А он мне говорит: «А чего ты сюда пришел — учиться?» Я говорю: «Точно не танки считать». И он на меня обиделся. Потом я встретил в коридоре Таланкина (Игорь Таланкин, режиссер, сценарист. — Прим. ред.), и мы договорились, что мастерству я буду у него учиться, а на все остальное ходить к Озерову. Озеров меня благословил, и с тех пор мы стали с ним лучшие друзья. Позже уже я начал внимательнее приглядываться к тому, что и как он делает, и мне он стал очень нравиться. Это, конечно, было такое поколение гигантов, титанов.

— Вы же с Бондарчуком учились на одном курсе и делали потом вместе очень много всего. Но он при этом был из золотой молодежи, ему контркультуры не хватало, поэтому он так активно во всех ваших проектах участвовал?

— Помню, мы с ним познакомились еще на вступительных экзаменах. У меня была охотничья сумка с фазаном, и он ко мне подошел, сказал, что поступает. Я не знал, кто он, он не знал, кто я. И как-то очень быстро мы освоились. Федор очень талантливый человек. Его очень хорошо воспитали родители. У него и отец такой был: даже завоевывая определенные вершины, он понимал, откуда черпать силу. Он всегда был на короткой ноге с обычными людьми. И Федор это усвоил, его не испортило то, что он находился в мажорской компании. Он внимательно прислушивался к тому, что происходит на улице. Понимал, что в этом залог успеха. Он на самом деле очень мудрый парень.

— Вы часто писали сценарии под себя, в том же «Арбитре» это очень чувствуется. Вам так проще было?

— Конечно, и в «Арбитре», и в «Мытаре», и в «Мусорщике». Ты же свое отдаешь, наделяешь персонажа своими чертами характера, слабостями, сильными сторонами, а окружающий мир описываешь, как ты его понимаешь. Совсем из головы брать, наверное, странно.

— В «Даун Хаусе» была, очевидно, какая-то другая схема?

— Ко мне Рома Качанов пришел и сказал: «У меня есть идея, как экранизировать «Идиота». Я перечитал роман и уложил максимально в полтора часа основные события так, чтобы человек, посмотрев фильм, имел представление, о чем роман. У моей мамы есть знакомая, она была ответственной за государственные экзамены в области литературы, которая говорила так: «Я бы вызвала вас, Иван Иваныч, на дуэль, потому что 63% изложений по теме «Идиот» заканчивались так: «…а потом Парфен Рогожин убил и съел Настасью Филипповну».

— Давайте про е поговорим, у вас тогда образ был яркий и очень скандальный. Вы его специально себе придумали?

— Меня еще во ВГИКе научили, что я должен создать себе реноме, чтобы не я бегал за журналистами, а они за мной. Самым простым и эффектным был гусарский образ. Ему я и следовал, что было несложно в силу юности и бурных времен. Однажды въехал на мотоцикле в метро, выпив бутылку виски. А однажды меня в метро зарезали. Проткнули ножом ногу и живот, так, по скользящей. Но крови было много. Ехала компания выпившая с рамой велосипедной. Напротив сидит человек в очках, они стали над ним подшучивать. Я призвал их к смирению, но, поскольку сам был выпивший, это быстро перешло в короткую ножевую схватку. Их выручила велосипедная рама, они эффектно ей действовали. Меня выкинули на станции, час ночи, и я, как монстр, иду по пустому перрону. И вдруг испуганный милиционер навстречу, я говорю: «Мне бы в медпункт». Он мне показал наверх, я поднялся, там никакого медпункта, а дверь за мной закрыли. На улице — мороз. Я вышел и понял, что умру сейчас. Даже алкоголики убежали, когда увидели, как я мимо ларька проходил. Вспомнил, что рядом живет одна барышня знакомая по ВГИКу, сценаристка. Она отвезла меня в медпункт, меня зашили, у меня была сломана ключица. Привезла обратно, выделила мне комнату. А утром я проснулся от оглушительного гогота и шлепанья какого-то. Меня плавит, я с перевязанной рукой, в полуобмороке открываю дверь, а мимо по длиннейшему коридору сталинского дома ползет на четвереньках голый мужчина, на нем в сапогах сидит барышня, тоже не одетая, и хлещет его тонким брючным ремнем. Гонит его в ванную. Фантасмагория. Потом знакомая мне объяснила, что устроила у себя в квартире публичный дом. Там я и отлеживался. Вечерами играли с барышнями в лото, обсуждали убийство Листьева. Все было целомудренно. А за стеной музыка гремела, шампанское, крики какие-то.

— Это же про то, как реальность и творчество переплетаются, как грань между ними стирается.

— Да, это похоже на фильм. А закончилось все трагично. У всех девчонок одна мифологема была: они заработают денег и вернутся в свой родной город. Так вот — никто не вернулся. Моя знакомая тоже пострадала: через пару лет я узнал, что она тридцать раз ударила клиента своего ножом и потом попала в сумасшедший дом.

— Это же метафора поколения х: либо все заканчивалось совсем печально, либо приходилось резко все менять.

— Все, кто шпарил, жег по полной, — те умерли. Мы поняли, что не хотим умирать. И дальше каждый выбрал свое направление деятельности. Нам был понятен этот убийственный драйв, но мы считали, что еще мало пожили. Нам хотелось еще кино поснимать. Потом кто-то в религию ушел, кто-то в профессию. В общем, выжили сильнейшие.

— Помните, когда вы себе сказали: «Так, стоп»? Это рациональный был выбор?

— Абсолютно рациональный. Но я, во-первых, по сравнению с остальными, не очень-то пил. Я занимался спортом, восточными единоборствами, осваивал ремесла, кузнечное дело, например, мне нравилось путешествовать. Я поездил по миру: по Европе покатался, по Египту, по Тибету, поискал, посмотрел, примерился. Я очень рационально распределил свое время. Потом наступило мгновение, когда я понял, что вхожу в более матерую, сознательную стадию своей жизни. И сердце мое востребовало любви. И тут же я познакомился с Оксанкой. И у нас дальше логично пошло: познакомился с барышней — значит, венчаться надо.

Потом я уехал в Среднюю Азию, где был священником. Это был год. Потом вернулся и до го только писал время от времени, в м начал снова сниматься. В м, после съемок в «Царе», я понял, что социальные сети разъелись настолько, что никого уже невозможно ни переубедить, ни дать представление о реальности. Тень от моего противоречивого реноме легла бы на церковь. А мне не хотелось, чтобы страдал мой любимый институт. И я ушел.

— В е православие еще было противопоставлено совку. А потом снова произошло воссоединение церкви с государством, и очень многим людям стало сложно отождествлять себя с РПЦ. Вы чувствовали этот перелом?

— Нам повезло, мы были закалены, нас как масло в глинок сунули, и сильнее было не ошпарить. Мы вышли из таких лютых времен, что у нас ботинки еще годами дымились, мы как со дна ада поднялись, еще и живые, слава богу. Мы проходили все те же стадии, что и обычный верующий человек: неофитство, отчуждение, возвращение по бытовой части и, наконец, опять стабильная фаза общения с Богом. И нас ничего не отвлекало — ни партийные деятели со свечками, они нас очень смешили, ни бизнесмены с золотыми крестами, мы с удовольствием их разводили во благо церкви, с одного креста на купол хватало.

— Но вот вы сказали, что любите РПЦ как институт. При этом к нему столько вопросов уже накопилось.

— Общественный институт церкви — это начальствующие чины, это масса людей канцелярского корпуса. Но для меня это прежде всего сельские попы, к которым я езжу в гости. Я объехал всю Россию, в каждом городе общался с попами. Они все как с иконописной доски сошли. Что касается начальства, всегда была эта ерунда. Возьмем часы патриарха. Блин, я нормальный человек, в принципе. Блестяшек я сам надевал столько. И мне бы хотелось, чтобы глава той церкви, к которой я принадлежу, носил хорошие часы. Может быть, это азиатчина.

— Из всего множества ипостасей, которые вы перепробовали в разных пропорциях за последние двадцать с чем-то лет, что вам ближе в первую очередь?

— Когда мы пьем кофе, мы не обязательно мастера по завариванию. Возьмем, я не знаю, мою тягу к рукоделию, будь то ковка или ювелирка, боевые единоборства. Это отдельные жизни, они никак не пересекаются. Так же как не пересекается мое утреннее умывание с духовной жизнью. Я максимально могу быть полезен как священник, я максимально могу быть полезен как сценарист. Я не думаю, что я хороший режиссер. Потому что, ну все-таки там надо очень напрячься, чтобы что-то сделать. Не знаю, у меня все как-то органично.

— Но вы же трикстер, Иван, на самом деле.

— Трикстер, да. Ну я классический трикстер, трикстер ведь бесконфликтен.

«Анкор, еще анкор!»

Петр Тодоровский,

В первые месяцы после окончания Великой Отечественной в тесном гарнизоне образуется любовный многоугольник: в молодого лейтенанта (Евгений Миронов) влюбляется местная медсестра Люба (Ирина Розанова), состоящая в от­ношениях с женатым полковником Виноградовым (Валентин Гафт). Снятая вскоре после «Интердевочки» трагикомедия Тодоровского-старшего с сексуальным уклоном и сюжетом, с трудом вообразимым во времена великого кино о великой войне.

Евгений Миронов
актер, сыграл лейтенанта Полетаева

«Анкор, еще анкор!», как и «Военно-полевой роман», — это фильм о жизни Тодоровского. Это его ­прошлое, в котором, как и у всех, случалось хорошее и плохое. Петру Ефимовичу было приятно туда погружаться — и нам вместе с ним. Он чувствовал себя в военной теме как рыба в воде: знал все о каждой сцене, о каждом персонаже. Про ­Полетаева мы решили, что он как бы летает, но в конце обжигает себе крылья. Я стал взрослее с Тодоровским, потому что первый раз в кино играл большую роль у такого мастера. Снимали зимой: день короткий, холодно, тяжело, снег идет, когда не надо, и не идет, когда надо. Зима есть зима. Любимое, кстати, ­съемочное время Петра Ефимовича. После смены он собирал всех в пансионате военного городка, где мы жили, всех буквально — звукорежиссеров, костюмеров, пиротехников, не только актеров, играл на гитаре и пел. По телевизору фильм должны были показать 23 февраля, но запретили и показали го. А все из-за ­того, что там армия изображена правдиво. Хоть и не грязно, а с любовью, с юмором: когда Никоненко босиком с ремнем бежит по снегу за голой Яковлевой — это, конечно, грустно, но в первую очередь смешно. Я сам до 14 лет жил в военном городке и видел лично, как мужики бегают за изменяющими женами. Ни­чего грязного, по-моему, в этом нет. Грязь бы появилась, если бы об этом снял Балабанов. А тут просто смелость. Время было подходящее. За роль в «Анкоре» мне премии давали, награждали. Сразу накинулись режиссеры, желая использовать меня в амплуа героя-любовника типа Полетаева. Я почувствовал опасность и пошел в другом направлении».

«Дюба-дюба»

Александр Хван,

Сюрреалистическая сага о злоключениях студента ВГИКа (Олег Меньшиков), нечеловеческими усилиями вызволяющего девушку из тюрьмы — и все равно не обретающего счастья. Геи, пытки, взрывы — несусветное даже для года кино про то, что в России у каждого второго кто-то сидел и каждый первый пытается вырваться из этой свинцовой безысходности.

Григорий Константинопольский
актер, сыграл Виктора

«Для меня это слишком депрессивный, слишком тяжелый фильм, не про мой характер. Мне не кажется, что он особо глубокий. Это кино в стилистике х годов, которые как бы пугали собой уходящие е. А сценарий Луцика и Саморядова был написан как раз в конце х, когда только предчувствовалось появление новых людей. Когда я прочитал, то позвонил Хвану. Говорю: «Саша, ты хочешь снимать то, о чем Достоевский уже написал много лет назад: тварь я дрожащая или право имею? Твой герой режет и убивает, прикрываясь высокой целью». А он неожиданно отвечает: «Да! Я считаю, что ради высокой цели можно идти через людей!» Спустя несколько лет на Хвана напали в подъезде — дали ему по голове, ограбили. Он звонит мне. Я говорю: «Саша, ведь у них была высокая цель». ­Когда эта цель отрабатывается на других, все нормально. А вот когда на тебе… А вообще, съемки фильма — смешная история. Хван на репетициях просто изводит артистов. Работаем над сценой: Олег Меньшиков сидит, свесив ноги в пропасть, а я стою сзади с гранатой. Жду команды. Саша говорит: «У тебя в руке ­граната!» Я: «Угу». Он: «А над тобой вселенная. И вот эта вселенная расширяется!» — «Угу». — «И она проникает в тебя!» — «Угу». — «И ты чувствуешь, как она заползает в тебя — эта огромная, колоссальная, тяжеленная вселенная. И она вот сейчас…» Тут я не выдерживаю: «Саша, мне гранату взрывать?» Простых задач артисту он не давал. Когда картина вышла, он поспорил со мной на ящик коньяка, что заработает Гран-при в Каннах. Так до сих пор и не отдал».

«Окно в Париж»

Юрий Мамин,

В петербургской коммуналке обнаруживается окно, ведущее прямиком в Париж: интеллигентный преподаватель музыки (Сергей Дрейден) знакомится с француженкой, а соседи-пролетарии гоняются за материальными благами. Сатирическая комедия, не слишком изысканная, но точно отразившая свое время — в том числе в сюжетообразующей метафоре-мечте.

Юрий Мамин
режиссер

«Сюжетный ход придумал московский режиссер-сценарист Феликс Миронер (режиссер «Весны на Заречной улице». — Прим. ред.) — и рассказал своему знакомому Алексею Герману. А тот продал его нам с Тигаем (Аркадий Тигай — советский режиссер и сценарист. — Прим. ред.) за бутылку коньяка. Сценария как такового не было — только идея о том, что окно советского жителя открывается в Париж. И больше ничего. Конечно, в советское время снимать такое было нельзя. Меня бы тут же сослали, и звали бы вы меня теперь не просто Мамин, а Мамин-Сибиряк — в том смысле, что жил бы я сейчас где-то там. Но когда перестройка возникла, я сразу схватился за эту идею: она давала мне возможность нарисовать совершенно уникальную ситуацию начала х годов, когда наши соотечественники здесь жить не хотели, а там не могли. Я снял портрет времени. И в этом есть главное достоинство фильма — особенно важное в нашей стране, которая давно уже погрязла во вранье идеологическом. Делать такие портреты — необычайно важная задача.

Над чем смеяться в «Окне в Париже»? А не смешно разве — голый оркестр? Или разбивание телефонной будки? Кстати говоря, про будку мне рассказала жена: она гуляла с собакой и вернулась домой совершенно потрясенная. Я в то время уже вплотную занимался картиной, и у меня не было кульминации пребывания француженки в Петербурге, не хватало чего-то, что бы ее потрясло. И вот возвращается жена с испуганным пуделем и рассказывает, что прямо на их глазах на темной Гороховой улице спокойный с виду мужчина набросился на телефонную будку, всю ее разнес к чертям собачьим и пошел дальше. Я страшно обрадовался — именно этого мне не хватало. А оркестр голый я собрал в Союзе композиторов. Помню, предлагаю им раздеться — никакой реакции. Пришлось сначала самому раздеться: «Видите? Теперь вы». И они как по команде все оголились, а еще через минуты две уже не обращали на свою наготу никакого внимания — эффект бани!

Шел год, когда люди из компании Sony Pictures, взявшей «Окно в Париж» в американский прокат, сказали мне: «Ваша картина наверняка получит «Оскар» — мы уже показывали ее нужным людям». Я в Москву, а в оскаровском комитете скандал: Элен Климов не захотел отправлять на «Оскар» картину «Утомленные солнцем», и его послали к черту, и комитет остался фактически без руководителя. Оценив обстановку, я предложил Sony Pictures написать председателю Госкино Армену Медведеву — с просьбой предоставить мой фильм Американской киноакадемии. Тот письмо подписал, и, когда я уже должен был паковать свое «Окно в Париж», где бы оно наверняка получило бы своего «Оскара», появился Никита (Михалков. — Прим. ред.). Он тоже хотел «Оскара». И он ставит во главе комитета Кончаловского, своего брата, который, естественно, отправляет в Америку «Утомленные солнцем». Я человек не мстительный, но, честно признаюсь, ждал. И если бы тот не получил «Оскара», устроил бы скандал дикий. Но — он получил.

Куда обиднее другая история: министр Мединский не дал мне снять «Окно в Париж. Двадцать лет спустя». Вот такой у нас министр образовался культуры, очень похожий на Геббельса и на Суслова. Он взял на себя руководство кинематографией и считает, что «Окно в Париж» — это очернение действительности! Идиот форменный. Надежда остается только на независимых бизнесменов, но они у нас такие серые, что им для счастья вполне хватает американских развлекательных фильмов. Понимающего человека среди них очень сложно найти. Да, Гарри Бардин нашел деньги на свой мультфильм, и сам же он говорил, что деньги сначала посыпались, но на четырех миллионах рублей счет остановился. Но вы же понимаете, у Бардина по сравнению со мной картины недорогие. Четыре миллиона и я соберу. Но мне-то нужно четыреста! Ну или хотя бы двести».

«Русский бизнес»

Михаил Кокшенов,

Двое незадачливых предпринимателей (Михаил Кокшенов и Семен Фарада) с помощью тети Кати (Наталья Крачковская) и дяди Васи (Савелий Крамаров) устраивают русское сафари для иностранцев — охоту на медведя. Медведь при этом один, а съемки проходили на территории «Сокольников». Народная комедия эпохи всенародного самоуничижения, собравшая всевозможные штампы о русских (алкоголизм, лень и так далее) и породившая еще два продолжения, не менее народных. Последняя роль Савелия Крамарова.

Аркадий Инин
сценарист

«То была эпоха кооперативного кино. На коленке писалось, на коленке снималось, за три копейки, где чего достали, где чего ­купили. Мы с Мишей Кокшеновым сделали три картины, которые я называю «идиотскими комедиями», — «Русский бизнес», «Русский счет» и «Русское чудо». Чудовищные произведения искусства, которые почему-то пользовались огромным зрительским успехом. Я имею в виду кассеты — в кино тогда мало кто ходил. Кассеты просто разлетались! И разлетаются до сих пор, что самое страшное. А ведь двадцать лет прошло! Двадцать лет эту муру собачью показывают по телевизору. На встречах со зрителями я обычно говорю: «Здравствуйте, я Аркадий Инин. У меня есть такие фильмы, как «Одиноким предоставляется общежитие» (хлопают), «Однажды двадцать лет спустя» (хлопают), а также — дурацкая комедия «Русский бизнес» (овации)». Конечно, работая над фильмом, мы на такое даже не рассчитывали. Я лично думал, что это будет позор и, кроме как в бухгалтерии, мое имя нигде не возникнет. Думаю, сыграли два обстоятельства: во-первых, у нас снимались замечательные артисты. Савелий Крамаров — царство ему небесное, Семен Фарада — тоже царство ему небесное, Мишка Кокшенов, любимец публики, Наташа Крачковская. Да достаточно было уже того, что через много лет впервые на экранах появился Крамаров, который за свою эмиграцию по еврейской линии был запрещен, закрыт. Во-вторых, кооперативное кино тех лет — это в основном чудовищные боевики, ужасные, кошмарные, про бандитов. На их фоне мы смотрелись бодро — жизнеутверждающая, дурацкая комедия. Ну и плюс Мишка. Кокшенов — уникальный человек, талантливый организатор и бизнесмен, умеющий снимать кино за три рубля. Народ его совершенно обожает. Там, где всем остальным надо заплатить, чтобы перекрыли движение, Миша просто идет к милиционерам, сверкает там своей улыбкой, и счастливые менты бегут перекрывать улицу и огораживать площадку. Официанты, буфетчицы, продавщицы в магазинах — все тают, когда он приходит. Медведи в парке «Сокольники»? Ну а что тут сложного? Мишка сходил к дрессировщикам, сфотографировался с ними — и дали нам этих медведей бесплатно».

«Русский регтайм»

Сергей Урсуляк,

На дворе застойные е. Миша, провинциал из Жмеринки, приезжает в Москву, надеясь получить визу в США. В столице он найдет лучших друзей и совершит первое в жизни предательство. Основанная на реальных событиях притча о лукавой ностальгии по советскому прошлому — первая попытка реставрации и переоценки рухнувшей вместе с Союзом системы ценностей. И первый кинематографический опыт будущего гуру постсоветского ТВ Сергея Урсуляка.

Сергей Урсуляк
режиссер

— Дебют — то, чем одни гордятся, а другие, наоборот, его стыдятся. Что для вас сегодня, двадцать лет спустя, «Русский регтайм»?

— Я отношусь к этой картине с нежностью. Именно на ней все было впервые, и она крайне для меня важна именно поэтому: только там все переживалось так остро. На площадку я пришел подготовленным только теоретически, а практически не знал ничего. Не умел общаться с людьми, не знал, как гнуть свою линию: всего боялся, ничего не умел. Так закалялась сталь!

— Но тогда закалялась и сталь всего нового российского кинематографа — к тому моменту, можно сказать, новорожденного.

— Все в те годы пытались снять что-то, чего не было раньше. А я снимал то, что было раньше. Тогда снимал и сейчас снимаю. Но ведь я — продукт советского времени! Да что там, я из этого советского кокона не выхожу до сих пор.

— Нам-то кажется, что ностальгия по СССР — продукт путинского времени. Выходит, нет?

— Я не пытался угадать тенденции. Я этого и не умею. Я могу только полоть свою грядку и соответствовать себе. Если ращу петрушку, не хрен лезть в цукини.

— Интересно, что в «Русском регтайме» уже заложена двойственность отношения к прошлому. Оно и очаровательно по-своему, но и паранойя, ужас, предательство — тоже там. Сначала эйфория, потом едва ли не кошмар.

— Это все так. Но, пройдя через двадцатилетний период, теперь могу сказать кое-что еще: люди 70–х, выросшие и сформировавшиеся тогда, были лучше, чем сегодняшние. В них все-таки был идеализм.

— Посмотрите на рейтинги своих фильмов и внимание к ним. Значит, нужда в идеализме до сих пор колоссальна?

— Нужда есть, а идеализма все меньше. В молодых людях его почти нет. Если говорить об аудитории моих картин, то это мои сверстники.

— Вы поэтому и ушли из кино на телевидение? К своим зрителям?

— Настоящая причина в том, что мне стало скучно снимать для группы знатоков и любителей, посетителей фестивалей и друзей. Я хотел искусственным образом создать среду советского кино — когда фильм выходит и его смотрят. Не важно, нравится он или нет, но он становится фактом общественного сознания.

— Конформизм главного героя «Русского регтайма» — ваша черта? Вы узнаете в нем себя?

— Конечно, конформизм во мне существует, в огромной степени. Я конформист в смысле взаимоотношений с властью и государством, не участник посиделок и постоялок. Но в работе я достаточно радикален.

— Возможен ли вообще радикализм для человека, снимающего популярное кино для государственных каналов?

— Радикализм для прайма невозможен, если оперировать категориями телевидения. Он хорош, но не при тех затратах, которых требуют мои картины…

— Забавно, что сейчас мы все знаем о невероятном подъеме американского телевизионного кино — и там чем радикальнее, тем больше шансов на успех. Ваши фильмы как раз приводят в пример, когда надо сравнить российские телефильмы с американскими; но именно автор «Ликвидации» и «Жизни и судьбы» прямым текстом говорит о невозможности радикального языка.

— Причина проста: крупных каналов у нас всего три, а если всерьез, то два. Ведь лучшие американские сериалы делают нишевые кабельные каналы, а не общедоступные… И вообще там другая система. А наша система и среда к радикализму не готовы, и для каналов это опасно. Проблема вообще не в сериалах, а в общих тенденциях телевидения: не поднимается уровень, не смягчаются нравы, не улучшается атмосфера. Что до сериалов, то их сегодня в России делают очень профессиональные люди. Качественных телефильмов у нас все больше, особенно это стало заметно в последний год.

— Ваш первый многосерийный телевизионный фильм «Неудача Пуаро» был сделан блестяще — и с участием лучших актеров. Но надежд продюсеров в смысле рейтинга не оправдал. Прорыв пришел уже позже, с «Ликвидацией».

— «Неудача Пуаро» не задумывался как хит, и там были чисто драматургические просчеты. Но дело не в этом. Да, чтобы быть интересным всем, нужно обращаться к опыту нашей страны и делать картину на советском материале.

— Уже двадцать лет, как можно в любом магазине добыть любую Агату Кристи, а людям по-прежнему подавай Юлиана Семенова.

— Потому что Семенов — это наше. А публикой востребовано именно наше. Люди хотят жить в мире понятных представлений о хорошем и плохом, честном и нечестном, о прекрасном и уродливом. В сегодняшнем мире у них все время сбивается прицел, они не могут навести резкость. А в прошлом она есть. Возможно, кажущаяся, но есть. Хотя, по-моему, она была на самом деле. Но сегодня нет даже того, что кажется.

— Ваши фильмы — для думающих внимательных людей… А они прекрасно знают, что телевизор — зомбоящик, инструмент пропаганды. Как же одно уживается с другим? Или хорошие фильмы могут облагородить телевидение? А не будут ли они служить пропагандистским целям?

— Наверное, заказывая мне какие-то фильмы, телевизионное начальство решает свои задачи. Вероятно, не в первую очередь коммерческие. Но почему нельзя их заподозрить в том, что для них главное — такие фильмы, а все остальное — просто способ выживания? Будучи знакомым с некоторыми из начальников, я думаю, что они гораздо лучше, чем каналы, которыми руководят. Просто есть вероятные условия жизни, есть пределы компромисса — и в их жизни тоже. Ведь все мы знаем, что либеральная радиостанция «Эхо Москвы» тоже существует на деньги «Газпрома»…

— …и все мы платим налоги в казну.

— Совершенно верно. Тут ты или уходишь в леса — причем желательно западноевропейские, — или каким-то образом тут существуешь. Я существую уже хотя бы потому, что нигде больше существовать не могу. Стараюсь жить так, чтобы по утрам не хотелось плюнуть в зеркало. Пока, я считаю, это мне удается. Завтра, когда предложат что-то неприличное, будем разбираться.

«Курочка Ряба»

Андрей Кончаловский,

Продолжение «Истории Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж», снятое Кончаловским почти тридцать лет спустя. Честная и принципиальная ­советская крестьянка сталкивается с новой реальностью — в деревне развал и алкоголизм, а сын ушел в город к новым русским бандитам. Единственное ее утешение и отдушина — курица, которая несет золотые яйца. Немного аляповатая, но довольно точная попытка зафиксировать постсоветскую действительность. В главной роли — Инна Чурикова.

Виктор Мережко
сценарист

«Как-то Андрон Кончаловский вызвал меня на разговор: «Ты помнишь Асю Клячину?» — «Конечно, помню». — «Я буду снимать продолжение, не хотел бы ты написать сценарий второй части?» Я удивился, там же был замечательный сценарист Юрий Клепиков. Но, как объяснил Андрон, Клепиков отказался, сказав, что вообще отошел от кино. Я позвонил Клепикову, и тот меня благословил.

Мы с Кончаловским подробнейше оговорили сюжет, и я стал писать в расчете на Ию Саввину, которая играла Асю Клячину в первом фильме. Однако Саввина, прочитав сценарий, сказала, что в этой мерзости она участвовать не будет, что Мережко ненавидит простой русский народ и написал полную клевету. Тогда и появилась идея позвать Инну Михайловну Чурикову. Она прочитала сценарий и сказала: «Замечательный!»

Кончаловский не очень любит, когда автор сидит на съемках и что-то бухтит, поэтому я всего раз был в павильоне и видел, как он мучительно снимал сцены с курицей Рябой. Курицу не надрессируешь клевать сколько нужно или лететь куда нужно. Поэтому было несколько дублирующих куриц, одна наклюется — брали другую, голодную. И усыпляющим чем-то, и возбуждающим их подкармливали. И кидали в лицо Чуриковой — это было и смешно, и очень тяжело.

Кстати, на этом фильме Кончаловский впервые попробовал компьютерную графику в сцене, где сын Чуриковой бегает от бандитов, — но, на мой взгляд, получилось не очень удачно, она выглядит чужеродной.

Картина получилась неожиданная, трогательная и в то же время настолько злободневная, что я, помню, удивился, что ни зрители, ни кинематографисты ее не поняли и почти не заметили. Некоторые посчитали, что это чернуха и издевка над русским народом. Я думаю, что к этому фильму по прошествии времени еще вернутся, потому что это не кривое зеркало русского человека, а очень точный об­раз народа трогательного, беспомощного, иногда нагловатого, часто героического и всегда — с чувством юмора.

Русский народ отличается удивительным чувством юмора. И Чуриковой замечательно удалось это передать».

«Жених из Майами»

Анатолий Эйрамджан,

Эмигрант возвращается из Америки, чтобы найти в России замену жене, сбежавшей к богатею, — но русские девушки оказываются коварными и ненадежными. Наивная дешевая комедия; самый, наверное, популярный фильм плодовитого режиссера Анатолия Эйрамджана, автора «Бабника», «Моей морячки» и прочих образцов жанра, типического деятеля перестроечного кооперативного кино, продолжившего снимать его и после того, как пере­стройка закончилась.

Анатолий Эйрамджан
режиссер

«В году я впервые попал в Америку по приглашению — мне предложили показать мои фильмы в Майами, в Балти­море, Филадельфии и Нью-Йорке. Первым пунктом был Майами, здесь жил мой школьный друг, с которым мы были знакомы с 8-го класса. Майами произвел на меня впечатление больше всех остальных городов. В итоге, перезнакомившись с местными русскими, я волей-неволей начал вникать в проблемы здешних мужчин. А проблема у них основная была в том, что они были лишены вы­бора. Женщин русских тут очень мало, и все, как правило, уже замужем. А все эти одинокие мужчины не могли иметь ничего общего с американками, кубинками, разными пуэрториканками, потому что колоссальная пропасть разделяет нас с этими женщинами. Единственный выход был — ехать в Россию и искать простых советских женщин. Те, в свою очередь, также были совсем не против уехать в Америку. Потому что уровень жизни тогда различался колоссально. Помню, год, мы с женой приезжаем в Майами, и нам нужно моему прия­телю позвонить. Мы кидаем в автомат 25 центов, а он клацнул и нашу монет­ку сожрал. И мы думаем: обалдеть, это же русских рублей! Это ж сколько на эти деньги в Москве мы могли бы купить! Ну так вот, этот мой одноклассник был одинок, жена его бросила, и он ни одной приличной женщины не мог найти. Я тогда даже взялся искать ему невесту в России, нашел эффектную женщину, но опоздал, он выписал к себе милую, интеллигентную девушку из Ленин­града, которую до того ни разу не видел. Она к нему приехала, и они счастливо прожили в Майами много лет.

Все эти события и натолкнули меня на сюжет «Жениха из Майами». Вообще, это один из самых невинных моих фильмов, но даже из-за него меня ­критиковали, кричали о пропаганде секса всякую ерунду. А я вот что скажу: вы можете найти хоть одну фразу про секс в моих фильмах? Вот даже в «Бабнике» или «Импотенте»? Недавно слушал интервью с Татьяной Васильевой, ей журналист говорит, мол, как вы снимались в этих секс-фильмах у Эйрамджана? А она отвечает, мол, ой, не знаю как, давно об этом жалею. Ну ладно, ­артисты — неумные люди, это известно, но когда неумными людьми бывают кинокритики! Где там секс? У меня ни в одном фильме нет не то что постельных эротических сцен, даже поцелуев страстных нет. Вот в «За прекрасных дам» говорят: «А может, устроим амур-а-труа?», но ведь этого же не показано! А говорить можно о чем угодно. Особенно моими фильмами всегда возмущались несимпатичные женщины. Помню, после премьеры в Коктебеле мы шли с Гурченко, и к нам прицепилась какая-то женщина, шла всю дорогу и бубнила: вы эти гадкие фильмы снимаете, а мужики потом от жен уходят. Мы от нее еле отвязались тогда.

Кстати, тот визит в Майами стал для меня в какой-то мере судьбоносным. В году я перенес операцию на сердце. Вот Ельцину сделали — и через месяц та же команда врачей оперировала меня. После этого я заметил, что на холоде вообще не могу долго находиться. Мне, чтобы дойти от «Маяковской» до Дома ­кино, приходилось несколько раз останавливаться — стенокардия душила. В итоге я подал на грин-карту, получил вид на жительство и переехал в Майами. Там до сих пор и живу».

«Лимита»

Денис Евстигнеев,

Два друга из провинции каждый по-своему устроились в Москве: один (Евгений Миронов) шифрует банковские данные, другой (Владимир Машков) их взламывает и, естественно, преуспел гораздо больше. Режиссерский дебют оператора Евстигнеева, едва ли не первая попытка осмыслить феномен новых русских как нового купечества — тут они по-своему трагические персонажи, а не просто бандиты в пиджаках.

Ираклий Квирикадзе
сценарист

«Денис Евстигнеев до «Лимиты» был у меня оператором на «Путешествии товарища Сталина в Африку». Как-то после этого он принес сценарий Петра Луцика и Алексея Саморядова — авторов, снимавших в паре и бурно тогда приобретавших значение. Сказал, что есть продюсер, русский эмигрант, живущий в Париже, вдруг чрезвычайно разбогатевший и желающий снимать кино, и этому продюсеру, его фамилия Мажаров, по какой-то причине не очень пришлась по вкусу история, которую для него по просьбе Дениса написали Луцик и Саморядов. Я думал, все обойдется тем, что я прочту сценарий и выскажу свои соображения, но меня попросили сценарий переписать. Главным условием было не отклоняться от темы. Я заперся дома и писал. Очень много писал, как старый графоман, — мне только дай. Не соблюдал формат, установленный до меня авторами, менял эпизоды, их последовательность, добавлял новые подробности, оживлял персонажей, как мне казалось. 

Необязательно было родиться москвичом и вращаться в одних кругах с теми людьми, которые послужили прототипами героям фильма. Я знал эти характеры, да и сам Мажаров, собственно, из них. Тем более газеты тогда пестрили заголовками вроде: нашли труп того-то, застрелили этого, подложили бомбу под машину такому-то. Продюсеру история понравилась. Я сделал свое дело, получил гонорар и уехал то ли в Германию, то ли куда-то еще. Иногда приезжал на съемки: мне нравилось, как снимает Денис, нравилось, как играют артисты, о которых я тогда не знал ничего. Чувство легкости, радости, авантюрности не покидало до самого конца — и в итоге получился тот фильм, который есть. А Мажарова в том же году или в следующем застрелили в его парижской квартире».

Денис Евстигнеев
режиссер

«Сценарии, которые мне предлагали как оператору в конце х, были умопомрачительно бездарны. Советское кино кончилось, новое не наступило. С режиссерами, с которыми я хотел бы работать, — ­Павел Лунгин, Вадим Абдрашитов — как-то не складывалось. Как раз тогда в Москву вернулся друг моего детства Сергей Мажаров и предложил снять кино самим. Сергей был сыном известного пианиста Леонида Брумберга, году в м его ­семья эмигрировала — сначала в Рим, потом в Израиль, затем в Париж. Мы уже не рассчитывали, что снова увидимся. В Париже он получил образование и устроился в IBM: начал программистом, продолжил где-то в области маркетинга. У него был свой бизнес и связи за границей, которые, как он считал, пригодятся ему здесь. «Лимита» задумывался как авторский проект: я — режиссер, он — идейный вдохновитель, продюсер и инвестор. С бюджетом определились довольно четко, он абсолютно соответствовал условиям рынка — тысяч долларов, по-моему. Хорошо помню только, что деньги привозили в коробках из-под шоколадок Mars. 

Мы снимали сцену, где у героя Максима Суханова сгорает офис, и для этого выстроили декорацию трехэтажного дома недалеко от Белого дома. Это была осень года. Начался переворот. На второй день съемок с песнями пошли коммунисты, из-за них мы долго не могли записать фонограмму. События обострились — и начался дикий баттл как раз в день, когда мы подожгли нашу декорацию: съехались толпы каких-то ошалелых генералов, а вместе с ними прибежал оператор то ли CNN, то ли Euronews — встал рядом с нашим горящим домом и начал снимать Белый дом. Какое-то время спустя я случайно наткнулся на до­кументальный фильм, где использовался этот сюжет: там натурально центральный образ — Белый дом сквозь горящую декорацию фильма «Лимита». 

Премьера была на фестивале в Венеции. Наверное, это самое страшное, что мне довелось пережить в жизни: зал, в нем человек, сквозь которых, когда фильм кончится и загорится свет, я должен буду пройти, чтобы подняться на сцену. Сергей забрал из мини-бара гостиницы все шкалики и протягивал их мне дрожащими руками во время показа. Фильм кончился, и я пошел. Помидорами не закидали. Реакция была положительной. Спрашивали в основном об общественно-политической обстановке в стране. Когда мы вышли из зала, то уселись напротив этого дворца, выпили еще и уплыли на гондоле в Венецию. Сережа очень переживал за судьбу фильма. Показывая его дистрибьютору в Париже, он не смог сидеть с ним в зале. Мы вместе дожидались снаружи, и он сказал, что нервничает больше, чем когда продал первую тонну сахара. 

«Лимита» хоть и рассказывает о программисте, который ужасно разбогател, но это не потому, что Сережа попросил снять фильм про него. Однажды он устроил мне в ресторане фантастическую встречу с главными действующими лицами этого нового времени. Привел всех молодых, успешных начинающих бизнесменов. Было их человек восемь — тогда они показались мне инопланетянами, а сейчас все занимают вершины из вершин, и когда мы встречаемся, то смеемся, вспоминая, как тогда они пытались объяснить мне новую жизнь. Многие друзья смеялись над ним. Но теперь, когда Сережи нет и улетучилось все его состояние, оказалось, что как раз «Лимита» и есть то немногое, что осталось от него после гибели».

«Утомленные солнцем»

Никита Михалков,

Героический комдив Котов (Никита Михалков), друг Сталина, счастливо жи­вет за городом с домочадцами, как вдруг на пороге возникает его старый зна­комый Митя (Олег Меньшиков), теперь работающий в НКВД. Жанр, в котором Михалкову не было равных, — трагикомедия из дачной жизни — ловко перенесен в реалии уже советского дворянства. Четвертый и последний пока игровой ­«Оскар» для России.

Рустам Ибрагимбеков
автор сценария

«В начале х стало можно говорить многое, что не разрешалось в советское время цензурой. Как побочный ­эффект — все, что происходило в советское время, высмеивалось и очернялось. А мы хотели рассказать о тех временах через один день жизни маленькой девочки Нади. Самый страшный день в ее жизни, но в то же время и самый лучший, самый радостный. И мне кажется, удалось более-менее правдиво отразить трагические, но по-своему прекрасные дни страны, когда она жила надеждами, была устремлена в будущее, а с другой стороны, планомерно истреблялась властью. ­Репрессии — это явление страшное, глубинное, вечное и повторяющееся время от времени. Поэтому мы хотели отнестись к нему с должным вниманием, не пренебрежительно, а даже с уважением — чтобы понять, в чем корни, почему так все было.

«Утомленные солнцем» — это трагическая история людей, которые по своему духу — продолжение чеховской интеллигенции, но оказавшиеся в страшных обстоятельствах х годов. Какие-то отголоски этого интеллигентского быта, показанного в фильме, были в моей семье. Я родился еще до войны, а родители мои были люди дореволюционные, и многое в нашей семье сохранилось еще с тех времен. Я уже не говорю о Никите, уклад семьи которого и в советское время практически сохранялся таким, как они жили до революции. И мне кажется, «Утомленные солнцем» в итоге одна из немногих картин, которая рассказала правдиво и честно о том, что происходило в сталинские времена.

Мы работали с Михалковым на равных, он замечательно пишет. Эпизоды мы разрабатывали вместе, но главное слово было мое — и если что, я говорил: «Дорогой мой, в фильме ты сделаешь так, как считаешь нужным, но за сценарий написанный отвечаю я». При этом он очень любит писать, и если я записывал эпизод на четырех страницах, то он на двадцати. «Оскар» для нас стал абсолютной неожиданностью. Мы были в большей степени (больше Михалков, нежели я) огорчены тем, что он получил в Каннах не «Пальмовую ветвь», а Гран-при, — нам казалось, что в Европе его должны лучше понять. На «Оскар» мы уже не очень надеялись: все-таки фильм рассказывает об особенностях страны, которые в США не очень хорошо знают, — поэтому были приятно удивлены, когда награду все-таки получили. Над продолжением к фильму я не работал — это ошибка в титрах. Связано это с тем, что наши герои погибли. Поэтому я не счи­тал правильным их возвращать к жизни и продолжать эту историю. А Никита хотел использовать бренд для своей истории и сказал, что в кино всякое бывает: вот выжили Митя с Котовым — и все».

Ингеборга Дапкунайте
актриса, сыграла Марусю

«Я подозреваю, что Ники­те Михалкову меня посоветовал Олег Меньшиков. С Олегом мы познакомились в Лондоне, он играл в спектакле, а я приехала на пробы. Потом я приехала в Москву, чтобы сниматься у Валеры Тодоровского в «Подмосковных вечерах». Думаю, Олег как-то намекнул Никите, что есть такая вот актриса. Помню, как я пришла в Козихинский, к Михалкову в студию, мы побеседовали. Один раз пришла, второй раз. А у меня съемки были в это время, мне очень неудобно было с них вырываться — приходилось либо в пере­рывах ездить к Михалкову, либо в выходные. И на третий раз я Никите сказала: «Что я все хожу и хожу к вам? Скажите уже, будете вы меня снимать или нет». Он засмеялся и сказал: «Ну при­ходи еще раз». А в следующий раз просто спросил: «Хочешь играть эту роль?» Я ответила: «Конечно, хочу». То есть как таковых кинопроб не было вообще. Подготовиться к роли толком не удалось. Закончились съемки у Тодоровского, и на следующий день, утром, я уже поехала делать химию и тут же сниматься в сцене на поле вместе с Женей Мироновым. Сценарий «Утомленных солнцем» был отличный, и Михалков очень долго репетировал, по нынешним меркам — вообще невообразимо. Мы могли репетировать одну сцену целый день, а снимать ее только на следующий. Все групповые сцены, которые вокруг стола на да­че происходят, мы придумывали очень долго, пробовали, вживались.

Во время съемок были разные случаи: например, Олег играл на пианино, я заходила в комнату с его одеждой и, понимая, что он голый, кидала в него его одежду и ботинки. Так вот, я ботинки кинула с такой силой, что выбила окно. Этот фильм вообще для меня наполнен яркими зрительными образами — шар со Сталиным, пионеры на пляже. Я уже не так хорошо помню весь сюжет, а эти детали — помню».

• Елена Ванина, Георгий Биргер

«Время печали еще не пришло»

Сергей Сельянов,

В многонациональную деревню наведывается землемер-предсказатель Мефодий (Петр Мамонов) и велит жителям ждать солнечного затмения, которое через 20 лет ознаменует наступление эры Водолея, — те его благополучно проспят. Ироничная и абсурдистская притча с привычными для того поколения питерских кинематографистов культурными отсылками. Самая цельная картина Сергея Сельянова, тем не менее, ставшая последней его режиссерской работой.

Сергей Сельянов
режиссер

«С Михаилом Коновальчуком (соавтором сценария. — Прим. ред.) мы вместе учились во ВГИКе, жили вместе в общежитии, так что естественно, что и сценарии начали делать вместе. Сейчас уже трудно вспомнить, но в роли Мефодия мне на уже очень ранних этапах виделся Мамонов. Возможно, еще даже до написания сценария. Он исключительная личность и исключительного уровня артист. С ним было очень интересно работать, он ни разу не обманул ожиданий — даже наоборот. Как известно, на кино мода меняется, и то, что я хотел тогда, сейчас очень малоактуально. Не то чтобы тогда это было сильно актуально, но внутри какого-то комьюнити и, главное, внутри меня было. Я, собственно, и перестал снимать как режиссер, потому что понял, что эта моя попытка снимать метафорическое кино не очень удалась: не то таланта не хватило, не то кино в принципе для этого не приспособлено. Для этой метафоризации, когда не просто образ, а образ-метафора. Ну я и сделал со всеми плюсами и минусами. Бюджет был скромный, поэтому всю натуру мы нашли в Ленинградской области — там есть такой поселок Дружная Горка, где стоит старый, еще дореволюционный стекольный завод и присутствует свой особый колорит. Там и снималась основная часть, связанная с детством главного героя. Пленку «Кодак» давали 1 к 3, что для монтажно сделанного фильма в принципе невозможно. Пришлось из своего гонорара режиссерского, совсем небольшого, выделять деньги на пленку и все такое. Но это тоже было по-своему прекрасно. Чем жестче обстоятельства, тем лучше получается — если у тебя есть сила внутри. Как говорил Балабанов: «Если ты умеешь стоять ровно».

«Любить по-русски»

Евгений Матвеев,

Драма о борьбе новых русских фермеров с просто «новыми русскими», которые пытаются отнять у первых землю. Артист Джигурда, знойная сельская эротика, гитара, банька, сеновал, кровь и почва — летний Евгений Матвеев, обладатель всех мыслимых советских премий и вроде бы совершеннейший динозавр, в новых реалиях нащупал золотую жилу: у фильма вышло еще два продолжения.

Никита Джигурда
актер, сыграл Виктора

«Из вас, молодежи, мало кто знает, что понятие «русские» до фильма «Любить по-русски» не звучало с экранов телевизоров, это было полузапрещенное слово, которое ассоциировалось почему-то с националистами и русскими фашистами. И режиссеру Матвееву Госкино, давая деньги, сначала ставило условие, чтобы он поменял название, — лишь бы слово «русский» не звучало. На что Матвеев пригрозил покончить жизнь самоубийством. Чиновники испугались, ведь ему за 70 уже было, он и впрямь мог наложить на себя руки. Оставил бы письмо с обвинениями, а им потом выгребать. Ну они решили, что все равно этот фильм никто не увидит, кому нужна лубочная картина, киносказка? Времена жесткие были.

Вообще, этот фильм был большим исключением из правил, потому что бандиты тогда давали деньги на кино только о бандитах, естественно. Мне пред­лагали за пару лет до «Любить по-русски» деньги на фильм в духе «Бригады», но я отказался. А «Любить по-русски» показал людям, что они, объединившись, могут противостоять бандитам. Фильм заканчивался строчками, которые я придумал на съемках и предложил Матвееву: «А мы в партизаны уйдем. 5 лет продержимся, а там, глядишь, и порядок наведут». И через 5 лет военные встали у власти и порядок навели. Вот такая была сказка. Потом сняли вторую и третью серии, и Матвеев хотел снимать вот как раз четвертую серию, со мной в главной роли. Там мой персонаж, поскольку милиция не работает, в одиночку начинает обезвреживать мафию — и наркошную, и финансовую, — и делает это, как в американских фильмах. Но, к сожалению, Матвеев ушел в мир иной.

Мне этот фильм принес настоящую славу. Я же ведь до него в своем настоящем виде, с русыми волосами, практически и не снимался. А после того как фильм вышел, мы ездили по городам, и, помню, люди старшего поколения перед Мат­веевым становились на колени. Мне как раз тогда и предложили контракт, чтобы я заменил Игоря Талькова, но пел при этом песни Высоцкого и свои а-ля «Любить по-русски». Но для этого надо было свободу на 5 лет продать и не говорить об ошибках власти, церкви, не говорить на тему человека-творца, о том, что мы боги на земле. Я не пошел этим путем. Я пошел путем эзотерики, ушел в голодание, медитации, а потом уже вернулся».

«Все будет хорошо»

Дмитрий Астрахан,

Провинциальная девушка разрывается между женихом-дембелем и гениальным сыном вернувшегося в родной город миллионера. Комедийная мелодрама с сюжетом латиноамериканского сериала, но отчетливым национальным колоритом — довольно блистательная находка Дмитрия Астрахана. Оптимистическое название стало почти нарицательным для «доброго» кинематографа, процветающего и по сей день.

Дмитрий Астрахан
режиссер

«На самом деле фильм «Все будет хорошо» ­довольно грустный. Ведь все будет хорошо, если ты готов рискнуть и пойти ­наперекор обстоятельствам. В момент, когда страна находилась в отчаянии, мы объяснили, что нужно действовать, надеяться, верить! Никакого «авось» не существует. Папа, который дерется против двадцати омоновцев, — разве это авось? Нет, он идет умирать за счастье своего сына. Потому что его сын имеет право смотреть оперу из царской ложи. Или девочка, которая верит, что любимый не предаст ее, пока карьеру рок-звезды делает. И все над ней издеваются, а она все равно ждет. Или дедушка, который в инвалидной коляске прицепляет­ся к грузовику, чтобы доехать несколько сот километров до бабушки, которую он любит со школы. У него нет другого выхода. Он альпинист. Он когда-то брал большие вершины. «Я должен рискнуть», — думает дедушка. Не зря зал рукоплещет Михаилу Ульянову и плачет! Сценарист Олег Данилов нашел, схватил какую-то очень точную, объединяющую вещь. Этот фильм о том, что в нашу страну пришли перемены. Теперь все зависит от тебя. Действуй, дерзай и до­бивайся! Никаких гарантий нет: чтобы стать счастливым, мало быть хорошим ­человеком.

Олег сделал серьезное открытие в области драматургии. Это мелодрама, где все сделано немножко не по правилам: у Олега в сценарии нет плохих людей, у него злодей вызывает симпатию. Вот казалось бы: нобелевский лауреат — злодей. Он приходит и разрушает счастье влюбленных. Но мы при этом ему сочувствуем, мы хотим, чтобы девушка с ним уехала. Колоссальное эмоциональное воздействие фильма — во многом благодаря этому открытию.

Этот фильм однажды очень мне помог. Я снимал фильм «Темная ночь», и мне нужно было получить права на использование знаменитой песни. Звоню Никите Владимировичу Богословскому, представляюсь — и только хочу перейти к сути вопроса, как он меня прерывает и кричит в трубку: «Вам, Дима, бесплатно! Привозите бумаги, я все подпишу! Ваш прекрасный фильм помогает мне жить последние десять лет!!!»

Фильм «Все будет хорошо» имел и имеет феноменальный зрительский успех, хотя у критиков он вызывал споры. Картина получила Гран-при в Варне, английская The Financial Times напечатала разворот с моим портретом, американская Variety написала прекрасный отзыв, Том Лади, продюсер Копполы, позвонил мне, поздравил с успехом и так далее. А на «Кинотавре», к примеру, нам не дали ничего. Я читал потом интервью Войновича, где он очень переживал, что как председатель жюри не дал нам Гран-при, что позволил кинематографической братии убедить себя в обратном. Притом что зал аплодировал картине стоя! Впрочем, я получил главную награду — заказ от goalma.org на новую картину «Зал ожидания». Потом Эрнст специально в сетке поставил этот фильм в одно время с клюквенной «Санта-Барбарой». И выиграл!»

«Пьеса для пассажира»

Вадим Абдрашитов,

Успешный предприниматель Николай (Игорь Ливанов), отсидевший в советское время 7 лет за схожую деятельность, встречает в поезде проводника Олега (Сергей Маковецкий), в прошлом — приговорившего его судью. Тратя все силы и деньги на то, чтобы исподтишка испортить заклятому врагу жизнь, герой лишь под конец начинает понимать, что тому все нипочем. Облеченное в трагифарс традиционное для дуэта Абдрашитов–Миндадзе высказывание об эпохе через историю мужских взаимоотношений.

Вадим Абдрашитов
режиссер

«Пьеса для пассажира» и вообще все это десятилетие на самом деле уже есть в нашем предыдущем фильме «Армавир», который мы начинали снимать еще в м. К тому моменту предстоящая катастрофа, распад государства, представлялась нам практически свершившейся. Картина это достаточно точно описывала.

Люди доплывают в ночи до берега и попадают в абсолютно новую жизнь, новое пространство. Мир перевернулся, и в каком-то смысле перевернулись люди. «Пьеса для пассажира» — это уже такой период посттравматического синдрома, но по сути она о том, как несколько раз обернулось колесо истории, а вместе по своей форме и сути обернулись люди. Как и «Армавир», фильм, конечно, по сути трагедия, но облеченная в трагикомическую форму. Было интересно ­попробовать и такой жанровый сдвиг. Эту историю так и надо было делать — не в координатах повествовательно-психологического рисунка, а в таком более ­театрализованном пространстве».

Александр Миндадзе
сценарист

«Вместе с Вадимом Юсуповичем (Абдрашитовым. — Прим. ред.) мы долго работали над уже готовым сценарием, пытаясь его каким-то образом трансформировать в кинопроизведение, ну и я в процессе съемок старался быть полезен всем, чем мог. Но каждый, что называется, командовал парадом на своем участке. Это было счастливое время жизни, когда мы вместе работали, понимали друг друга с полуслова, понимали, ради чего мы делаем эту картину, и старались найти для нее все возможные смысловые решения.

Если смотреть из сегодняшнего дня (кошмар, минуло уже почти 20 лет, а кажется, что вчера было), то в первую очередь видишь вот этот первый, социальный слой, из-за которого картина была актуальна. В разгар тогдашних революций и смен формаций возникало ощущение, что те люди, которые с точки зрения власти творили зло, вдруг оказались героями. Человек сидел, а теперь ему самое время ставить памятник. А тот, кто его судил, вдруг оказался проводником в поезде. Все встало с ног на голову. Этот фильм был о людях после землетрясения, после взрыва, который разметал их по разным социальным слоям.

Но мы там еще другую диалектику жизни пытались поймать: они хоть и поменялись социальными ролями, но по-прежнему существуют в прежней конфигурации — бывший судья остается таким же железобетонным, и сколько ему ни пытайся сделать зла (напоил ли ты его, подложил ли проститутку), ему от этого только лучше. Это для нас и было одной из задач — показать роботизированность советского зла.

Если брать шире, то там был и мотив, актуальный до сих пор. Как человек, перестрадав, добивается того, что хочет, — то есть материальных ценностей, ко­торые, тем не менее, становятся дорогой в никуда, в смерть. Герой у нас умирает от обжорства — потому что не ему есть, не ему потреблять. Так что фильм, как мне кажется, актуален и сегодня. Мы все-таки пытались делать не сиюминутную картинку, а угадать какие-то общие процессы. При этом надо заметить, что чисто производственно это все еще было кино оттуда, из прошлого, — люди, которые над ним работали, очень сильно опирались на свой опыт из х. Тогда еще не произошло водораздела и разрыва с той атмосферой».

«Ширли-мырли»

Владимир Меньшов,

Аферист Кроликов (Валерий Гаркалин) похищает огромный алмаз, способный решить все финансовые проблемы России, — за ним гоняются государство и мафия, также появляется пропавший брат — близнец Кроликова Шниперсон. Совершенно невероятный капустник в постановке лауреата Госпремии СССР goalma.orgва — и поразительно точная фиксация сумбурного духа русских х.

Владимир Меньшов
режиссер, соавтор сценария

— У вас же был очень долгий перерыв перед «Ширли-мырли» — а потом вы сняли фильм, какого от вас никто не ждал.

— Так получилось, что перестройка заблокировала сознание художников. ­Резко наступило другое время, которое сначала надо было осмыслить. До того мы существовали в эпоху скрытой борьбы с властью — на кухнях говорили о том, что все происходит не так, а в творчестве об этом сказать открытым текстом было невозможно. Всем этим политическим коллизиям и намекам придавалось большое значение, подавляющее большинство авторитетов в искусстве складывалось именно на этом. И вдруг все эти реалии отменились полностью. Говори что хочешь! И вдруг выяснилось, что многим сказать и нечего. Мне показалось, что самое разумное — это замолчать, погрузиться в раздумья. То есть хотелось, конечно, в какой-то глубокой, мудрой форме высказаться о наступивших временах, но все происходящее скорее подразумевало комическое восприятие.

— Почему?

— Ну потому что всю эту новую жизнь делали люди, которые и в прошлой жизни неплохо существовали. Карьеры пошли в гору не у гонимых диссидентов, а у бывших функционеров. Вон тот же Коротич — стал главным редактором «Огонька» и вестником перестройки, хотя за 10 лет до этого писал книжки типа «Лицо ненависти» (это лицо Америки имелось в виду). Я уже не говорю про партийных людей. Да если бы Ельцину году в м цыганка нагадала, что он будет с радостью докладывать американскому конгрессу о гибели коммунизма, он бы ей в лицо расхохотался. Потому смеяться и хотелось. А тут пришли ребята, Москаленко и Самсонов, сценаристы. Рассказали мне сюжет — комедия положений, близнецы, двойняшки. Я ответил — ну попробуйте, только зачем двойняшки, давай пусть сразу тройняшки будут. С этого и начался разговор. Причем начинали мы очень далеко от того, что получилось. Один из близнецов был из Казахстана, чуть ли не акын какой-то. Я хорошо помню, как сказал однажды: ну какой акын, куда мы его денем? Цыган должен быть! Тогда сразу будет эта стихия, с танцами, с песнями. И началось как-то завязываться. Постепенно стал уже прямым соавтором сценария. А когда уже дописали до конца — я понял, что надо, видимо, мне и снимать. Как-то проникся мыслью, что мое желание высказаться по поводу сумасшедших ревущих х может осуществиться как раз в такой неожиданной фарсовой форме.

— А как вы денег на это достали? Все-таки год, индустрия в кри­зисе…

— Да, денег не было ни у кого. Но на сценарий запал директор «Мосфильма» Владимир Николаевич Досталь. Прочел и сказал: я дам деньги. Миллион долларов. Сейчас на эту сумму можно снять… Ну не знаю — два человека сидят в коммунальной квартире. А тогда мы сделали картину с экспедицией в Америку, в Саратов, в Ульяновск. И еще Москва не была загрязнена рекламой, поэтому можно было снимать проезды. Сейчас ведь невозможно снять на улицах проезды, внешний облик страны изменился очень сильно. А в те годы — нормально. В общем, в м фильм вышел на экраны. Новые народившиеся элиты, конечно, устроили обструкцию, потому что они усмотрели в этом критику происходящего вокруг. Увидели, что я насмешливо отношусь ко всем этим перестроечным делам. Ну там все это есть, да. И президент, который говорит, что все россияне переезжают на Канары, и прочее… Много рассыпано этих реприз. Самая первая рецензия была — мол, образец пошлости и дурного вкуса.

— Сейчас, кажется, «Ширли-мырли» уже вошли в народный культурный фонд.

— А такое часто бывает с моими картинами, время работает на них. Я недавно, знаете, оказался в такой компании очень академической, и вдруг выяснилось — батюшки, они все прелестно знают картину, цитируют шутки! Я надеюсь, что придет время и фильма «Зависть богов», который мне очень дорог, и там я тоже сказал много о времени, но уже о х, и о состоянии нашей жизни. Пока он все-таки не до конца оценен. А если возвращаться к «Ширли-мырли», то, надо сказать, снимать его было крайне легко. Это же был первый в моей практике случай бесцензурного существования, мы существовали абсолютно ­раскованно. Конечно, самоцензура какая-то была, я не мог себе позволить мат грязный или ситуации неприличные. Хотя иногда там проскакивает и такое что-то… «Такого случая в истории уголовной России еще не было, чтобы в одном месте собралось сразу шесть …». Счастье мое, что я дожил до такой возможности, потому что раньше — ну сразу на уровне сценария начиналось: замечания, редакторы, инстанции, худсоветы. Помню, на «Москве слезам не верит» мне ­тогдашний директор «Мосфильма» говорит: все нравится, но это — убери ты ­Табакова! Слава богу, удалось отстоять. 

— Меня всегда в «Ширли-мырли» поражала плотность. Там шутки идут какими-то пулеметными очередями, каждую секунду.

— Это же было время, когда у нас стали делать клипы, и я понял, что они формируют нового зрителя, новое мышление. Когда за 30 секунд можно рассказать целую историю — это же совсем другое, чем большое кино. Тимур Бекмамбетов на этом себя сделал, снимая шикарную рекламу дурному банку. Я из этого для себя извлек урок. Понял, что надо рассказывать историю куда более напористо и быстро, что тот неторопливый стиль, который мы практиковали в 70–е, отменяется. Я и на площадке от всех требовал, чтобы быстрее, и на монтаже все подрезал. И когда она вышла, это людей даже ставило в тупик: нет времени на осознание шутки, на то, чтобы отсмеяться. Зрители после сеансов выходили несколько растерянные. В этом смысле картина опередила свое время.

— Как вы вообще все это придумывали? У вас были какие-то ориентиры?

— Ну как шутки придумываются? Ситуативно. Некоторые вообще на площадке возникали — когда, скажем, Кроликов к телевизору подходит и спрашивает: что это, про меня художественный фильм сняли, что ли? А ориентиры… Ну я пересмотрел всего Чаплина, братьев Маркс смотрел, Жака Тати. Но не сказать, чтобы меня это все как-то вдохновило. Помню даже, что некоторое разочарование испытал: ничего не пригодилось. Скорее уж Гайдай как-то меня напитал — но его и пересматривать не надо было, он и так в нас сидит.

— Ну хорошо, а вот то, что у героини Чуриковой квартира оформлена, как будто она живет в плацкартном вагоне, откуда взялось? Мне всегда это казалось очень точной метафорой х: так и вся страна вдруг почувствовала, что куда-то едет, причем непонятно куда и без всякого комфорта.

— Хм. Ну вот про это я не думал. Это скорее побочный эффект. Она проводницей работала же — ну и соответственно. Как там у Жванецкого: что охраняешь, тем и питаешься. И как только мы туда поставили эту двухъярусную койку и занавесочки «Москва–Херсон» повесили, пространство и зажило.

— «Ширли-мырли», с одной стороны, очень точно фиксируют сумбур х. С другой — эпоха все-таки довольно невеселая была, чего не скажешь о вашем фильме. Вы имели в виду создать некое противоядие, чтобы не так тяжело ­жилось?

— Нет. Знаете, я вспоминаю то время… Мы жили на сломе эпохи — и жили телевизором. Бесконечно сидели и смотрели, до пяти утра — депутатов, съезды, «Взгляд» этот чертов. Жить было крайне интересно. Хуже — да. Но интересно. И этот перелом не только интеллигенция чувствовала. Все! Последствия нашего всеобщего выбора стали проясняться уже потом — а поначалу было какое-то всеобщее помешательство. Морок напал на всех. На всю страну. И мне кажется, что «Ширли-мырли» его отображает точнее всего. Что это самое адекватное кинематографическое выражение х годов в России. А не какие-то там бандитские фильмы про разборки и убийства. Все это было, но общее настроение эпохи как некоего сумасшедшего дома передано именно у нас.

— Вообще, почему-то по-настоящему смешные и при этом непошлые комедии в постсоветской истории России случались крайне редко. Вот в этом году вышла «Горько!» — и все за нее ухватились ровно потому, что такое кино у нас очень редко появляется.

— Вообще комедия — намного более трудный жанр, чем драма и даже трагедия. И люди, к ней способные, рождаются нечасто. Это нам с обоймой Гайдая, Рязанова и Данелии очень повезло просто. При этом я уверен, что самые адекватные отражения действительности возможны, только когда есть самоирония и юмор. А как только о жизни начинают рассказывать серьезные лица — это уже не полная правда. Вот вспомните 20–е годы. Какие серьезные писатели были! Леонов, Катаев, Бабель, боюсь кого-то даже не вспомнить. А что остается? «Двенадцать стульев», Булгаков. Вот кто тогда мог представить, что именно «Двенадцать стульев» останутся как памятник эпохи? Так что эта немецкая зверская серьезность в осмыслении действительности не очень правомочна для большого искусства. Русского, во всяком случае.

«Мусульманин»

Владимир Хотиненко,

В родное село возвращается солдат (Евгений Миронов), за долгие годы в афганском плену принявший ислам. Односельчане ему не рады. Гуманистическая притча, если не по эстетике, то по проблематике здорово опередившая свое время, — даже в Америке до сержанта Броуди было еще далеко.

Владимир Хотиненко
режиссер

«На фильме «Рой», который я делал, когда разваливался Советский Союз, съемки моих картин на несколько лет синхронизировались со временем: «Патриотическая комедия» — первый путч, «Макаров» — второй путч, «Мусульманин» — Чечня. Я, конечно, не говорю о собственной прозорливости, упаси бог. Это было какое-то удивительное стечение обстоятельств.

Как сейчас помню: мы со сценаристом Валерой Залотухой приехали на кинофорум в Ялту. Идем по набережной, Валера рассказывает: «У меня такая идея — парень возвращается домой в родную деревню из Афганистана, где несколько лет был в плену». Я слушаю: ну-ну, да-да. И тут он заканчивает: «В Афганистане парень принял ислам». У меня аж мурашки по коже побежали. Валера, говорю, пиши. В то время про таких парней уже довольно часто стали появляться репортажи. Параллельно начинался процесс воцерквления страны, предпринимались попытки духовного осмысления себя в новом времени — корявом, неопределенном. Какой-то неформулируемый конфликт этой ситуации меня чрезвычайно волновал. В итоге он вполне точно отразился в «Мусульманине», в жуткой и очень важной для меня сцене драки двух братьев — Женя Миронов бьет дубиной по ведру, которое надето на голову Саши Балуева. Фильм ведь о вере и безверии, строго говоря. Мы снимали в рязанской деревне Урдово, а жили в соседнем городе Касимове. Пришлось самим отремонтировать часть дороги, потому что иначе нельзя было возить осветительное оборудование — его нам доставили из Италии на машине вместе с водителем, который ни слова не знал по-русски и вообще думал, что едет в Питер. Но вжился. Как и помощник художника Саши Попова, приехавший на стажировку из Англии и удивлявшийся, что ­мужики здесь разделывают селедку ржавым топором. Много всего было, о чем приходится вспоминать со смехом. ­Вообще, Урдово — фантастическое место. И там красиво невероятно: поля, озеро, речка Унжа, которая впадает в Оку, все это выполняло важную драматургическую задачу — хотелось показать человеческое несовершенство на фоне именно этих совершенных пейзажей. Почти перед самым отъездом случилось кое-что, что совсем неожиданно для меня стало решающим витком в понимании обстоятельств фильма. Мы устроили показ для местных жителей, которые у нас снимались. Отвезли всех в касимовский кинотеатр, а сами ушли. Думали, что они посмотрят как семейный альбом, друг друга поузнают и разойдутся. Но когда вернулись, где-то задержавшись изрядно, то обнаружили, что они не разошлись. Все остались. ­Несколько часов сидели и обсуждали фильм, ­дожидались нас. Мне было очень стыдно. Тогда я осознал, что мы поняли про этих людей далеко не все и сильно их недооценили».

Евгений Миронов
актер, сыграл мусульманина Колю Иванова

«Я давно хотел познакомиться с Володей Хотиненко. Мне очень нравились его картины, особенно «Макаров». Поэтому когда познакомились и он предложил роль, мне было достаточно наброска сценария на трех страницах, чтобы согласиться. Потом я два месяца ходил в мечеть учиться совершать намаз, познакомился там с азанчи и записывал на диктофон, как он поет азан. Чтобы найти акцент, смотрел видеокассеты с парнями, которые вернулись из Афганистана. Долго не мог найти. Заговорил вдруг, в душе, уже перед самыми съемками, меня прорвало буквально.

Когда главный имам России награждал нас орденом, ко мне подошел один старец, который три раза совершал хадж в Мекку, святой человек по их понятиям, и спросил, в какой провинции Пакистана я сидел, после чего мне пришлось уверять его в том, что я артист, но безуспешно. Такое дороже всех орденов.

Со съемок я постоянно улетал на гастроли «Орестеи» Петера Штайна — в Шотландию, в Грецию, еще куда-то. Отсутствовал неделями. Володя все это ­мужественно терпел, ждал меня и вообще был готов на многое. Например, один раз от нас все животные ушли, а тут ночная сцена, где я дою корову. Одолжить корову можно только у Коли с Федей — жили там два брата, на вид лет 80, на самом деле 30, на двоих три зуба. И мы с Володей идем к ним. Приходим, стучим в окно, нас покрывают пятиэтажным матом, открывают окно, тогда мы, два уже титулованных деятеля кино, выпрашиваем у Коли с Федей корову, нас снова покрывают матом и только после этого выводят корову. В деревне, можно сказать, вся жизнь была выстроена вокруг фильма.

Меня особенно заботила сцена смерти. Она долго оставалась недописанной. В итоге мы с Володей пришли к ее решению с разных концов, и я умер с открытыми глазами, чего мне очень хотелось. А кровь, которой меня мазали, была ­настоящая, из местной поликлиники, потому что бутафорскую потеряли. Было неприятно, зато достоверно».

«Особенности национальной охоты»

Александр Рогожкин,

Молодой финн (Вилле Хаапасало), стремясь узнать русские охотничьи обычаи, присоединяется к компании, собравшейся в лес, — но впереди их ожидает только беспробудное пьянство. С одной стороны, коллекция истерически смешных баек в жанре «случай на охоте», с другой — исследование национального характера, судя по грандиозной популярности фильма, более чем удавшееся.

Вилле Хаапасало
актер, сыграл Райво Хаапасало

— Когда я сейчас фильм пересматривала, у меня сложилось впечатление, что ваш персонаж настолько органичен, что его специально под вас придумы­вали, но это ведь не так? Рогожкин финна до знакомства с вами придумал?

— Да, конечно. До меня даже уже был один кандидат, постарше. А потом ­Рогожкин узнал, что вот в Петербурге учится такой финн. Мне позвонили, проб как таковых не было, мы сидели и просто разговаривали.

— Как вообще получилось, что вы оказались в петербургском театраль­ном вузе? Зачем вам было из спокойной Финляндии ехать в это безумие х?

— Это случайно совершенно получилось. Я хотел уехать за границу учиться, собирался в Лондон, а потом мне знакомый сказал: «Зачем в Лондон, поезжай в Советский Союз. Я про Советский Союз вообще ничего не знал, кроме того что там умеют играть в хоккей. Я видел странное кино, где коммунисты косят ­сено и поют. По-русски я не говорил, купил словарь и выучил в поезде, пока ехал, два слова — «да» и «нет», подумал, что и хватит. Так я попал в Ленинград и начал учиться. У меня и в планах не было оставаться здесь. Я хотел вернуться в Финляндию, играть в театре. А потом вдруг я попал к Рогожкину, в кино. Мы ведь, когда снимали «Охоту», не думали, что это будет хит. Мы не думали даже, что это покажут в России. Рогожкин до этого снимал кино, но широкая публика его фильмов не видела, он был такой фестивальный. И тут вдруг… Я же после выхода «Охоты» даже из России уехал.

— Почему?

— Испугался. Люди на улицах вдруг начали нападать, кричать: «Автограф! Автограф!» Это была катастрофа. Я бегал от людей.

— А после премьеры это резко произошло?

— В один день. Фильм показали в Сочи. И на следующий день нас все знали уже в Москве.

— Вы же в национальных героев превратились. Вы сами это понимали?

— Сначала нет, конечно. Самое странное — что к нам не относились как к актерам. Мы были для всех вот этими ребятами из леса, которые там целыми днями ходят и выпивают. А сейчас просто вдруг вышли на улицу. Нам все кричали: «Эй ты. Иди сюда». И никто не воспринимал нас как реальных людей.

— Каждый второй, наверное, хотел с вами немедленно выпить?

— Я помню, в Питере была такая ситуация: сидим мы с другом на скамейке в парке, пиво пьем. Вдруг народ собирается. И вот перед нами уже стоит 7 бутылок водки. И они такие недовольно: «Ну давай начинай пить-то уже». Для меня, конечно, это был шок. И я сбежал. Пошел обратно в семейный бизнес в Финляндии, дальнобойщиком стал. Год отработал там. Но потом заскучал, сделал со знакомыми маленький театр в родном городе и решил, что буду семейным бизнесом заниматься и иногда играть спектакли. Не думал, что вернусь в кино. Но потом Рогожкин позвонил по поводу продолжения.

— Если все было настолько ужасно, зачем вы согласились там играть?

— Ну потому что Рогожкин — это Рогожкин. Я могу чего-то путать. Но, кажется, было так. Он мне позвонил и сказал: «У меня для тебя маленькая роль. Наверняка не очень интересная, но если хочешь, приезжай». Вот так вот. И так как мы все-таки к тому моменту уже друзьями стали, я пошел. И после этого предложения какие-то посыпались, халтуры — съездить кого-то повеселить. В какой-то момент вдруг стало понятно, что я постоянно работаю в России. Я сам не понял, как так вдруг произошло, как я стал клоуном, который ездит по стране.

— Тем самым финном, из «Особенностей национальной охоты»?

— Да, мы ездили компанией и развлекали людей. Это очень странная история — как маленькое кино выросло вдруг в такую громадину. Я этого никогда не хотел, понятно, что меня никто не заставлял. Но я понимал, что так долго продолжаться не может. И на мне, и на других актерах из этого фильма стоит ­такой огромный штамп. Как это изменить? Тогда мы с Виктором Бычковым и попытались придумать идею для сценария, пошли с ней к Рогожкину, и в итоге он написал «Кукушку». Я надеялся все-таки, что с помощью этого кино я чуть-чуть поменяю свой имидж. И отношение действительно чуть-чуть изменилось. Ко мне хотя бы стали обращаться на «вы». До этого же было просто: «Але, эй, давай-давай сюда. Финн, как тебя?»

— Но вам не кажется, что то, что люди стали воспринимать вас как собутыльников, соседей по лестничной клетке, ребят из соседнего двора, значит, что Рогожкин очень точно передал время, очень точно попал в этих персонажей?

— Конечно. Ну и потом это же был такой переломный момент для российского кино — ничего, кроме фильмов про бандитов, вообще не снимали. Чернушные сериалы — и все. И тут вдруг наше кино: матом не ругаемся, никого не насилуем, не убиваем. Поэтому нас, таких чудиков из леса, и полюбили.

— Ваш герой, финн, смотрит на всю эту русскую фантасмагорию со стороны. И вот знаете, что для меня удивительно: вы играете такого молодого романтика. А мне всегда казалось, что финны не так уж сильно отличаются от русских. Что такое пить три дня подряд, в Финляндии, думаю, знают не хуже нашего.

— Первоначально мы очень похожи: холодно, темно, условия такие, что во­обще непонятно, зачем предки тут остаться решили. Но государства у нас ­все-таки разные. То есть после СССР в России сложилось такое немного странное ­отношение ко всему вокруг, ко всему, что за пределами моей квартиры. Я могу там поссать или мусор бросить. Это же не мое. Мне вот это совсем непонятно. В Финляндии все, что вокруг, тоже мое. Земля моя. И это довольно сильно фор­мирует сознание на самом деле. А пить, да, финны, конечно, умеют. Мы тоже пьющая страна, но есть разница. Если финн едет охотиться, то это именно охота. Потому что можно просто пойти напиться с друзьями в лес, но это будет другой жанр — без оружия, например. Поэтому мой герой и удивляется, что они едут на охоту, а охоты все нет и нет. И никого это не волнует.

— А насколько этот безумный мир х, который описывает Рогожкин, был вам уже знаком? Приехал участковый, сел с героями водку пить, а они потом на его машине к дояркам уехали.

— Я уже три года к тому времени жил в России, многое успел повидать. Вся страна была в сумасшествии. Все воровали, грабили, меня за год ограбили 9 раз и еще 9 раз просто дали по морде. То есть за год я 18 раз попадал в авантю­ру какую-то. Как ни крути, на мне было написано «интурист», и поэтому все, ­наверное, думали, что у меня есть что отнимать. Самая мелкая сумма, которую у меня украли, была три рубля. Но и их тогда миллионами считали. Стремные, в общем, были времена. Мне было двадцать лет, и я, например, на скорой помощи ездил в институт. Или мы с друзьями крали светофоры и продавали их, неплохие деньги за них платили. Так что как человеку все это было мне не удивительно. Скорее я стал удивляться, когда Россия стала меняться. Когда я понял, что здесь не все время так, что это был просто какой-то период. Когда люди убивают друг друга посреди улицы, а менты не знают, что делать. Ой, простите, забыл, что их теперь нельзя ментами называть. Полицейские в маленьком городе просто боялись после девяти на улицу выйти, потому что опасно. Но это интересная жизнь была. Тяжелая, но интересная. Это же то, что Рогожкин хотел сказать. Он же не думал делать комедию, он хотел снять сатиру о том, что происходит в стране. Про этот хаос и беспредел. Когда корову можно отправить на военном самолете.

— Вам никогда не было обидно, что вам в России все равно приходится играть иностранцев? Все ведь мечтают о большой драматической роли.

— Знаете, чем мне нравится страна Португалия? Тем, что там молодому человеку не западло убирать улицы. Я говорил там с одним профессором, и он рассказывал, что у них в стране все деньги распределены еще лет назад. И если ты родился в бедной семье, шансов попасть в другой мир у тебя почти нет. Даже если ты будешь учиться двадцать лет подряд и работать 24 часа в сутки. Не выйдет. Но их это не парит. Они рассуждают так — если я бедный, зачем мне учиться 12 классов? Мне хватит шести. Конечно, я могу убирать улицы. Потому что потом я пойду домой смотреть футбол и пить вино, там меня жена ждет красивая. Все отлично. Зачем мне нужно что-то еще? Я всегда говорю и буду говорить, что, если мне станет скучно в этой профессии, я тут же уйду. Потому что у меня есть еще две. Если скучно, зачем этим заниматься? Пойду опять в дальнобойщики. Работ, что ли, нет? Я по дереву мастер. А здесь я все равно останусь финном. И всегда буду иностранцев играть. Сейчас, правда, конкурент приехал. Депардье. И теперь тут целых два интуриста.

— Сейчас как работу у вас уведет.

— Я не буду с ним ссориться, он гениальный и большой актер. Поэтому я сдаюсь.

«Кавказский пленник»

Сергей Бодров,

Двое русских военнослужащих (Олег Меньшиков и Сергей Бодров-мл.) ­оказываются пленниками в горном ауле: местный старик хочет обменять их на собственного сына, захваченного федералами. Повесть Толстого со страшной легкостью перенеслась на материал первой чеченской. Первая большая роль Бодрова-младшего. Номинант на «Оскар».

Сергей Бодров-старший
режиссер и продюсер

— Почему вы перенесли действие рассказа Толстого в наше время? Из-за Чечни?

— На самом деле мы до Чечни это придумали. «Кавказский пленник» начался с моего ученика Бориса Гиллера. Он всегда был очень толковым человеком и сейчас, насколько я знаю, вполне успешен в бизнесе. Гиллер учился во ВГИКе на заочном факультете, где я несколько лет преподавал, и его — одного из немногих — интересовало коммерческое, точнее говоря, зрительское кино. В общем, это было правильно. В то время ВГИК ведь находился под огромным влиянием гениального режиссера Андрея Тарковского. И был в этом, на мой взгляд, какой-то перекос. Ну нельзя все кино на свете делать так, как его делал Тарковский. И вообще кинематограф, как мы знаем, важнейшее из всех искусств. Забывают, правда, что вождь сказал не просто «кино», а «кино и цирк». Очень мало людей действительно помнят, что кинематограф должен быть в первую очередь зрелищем, балаганом, цирком, в конце концов. Зрители это любят, и в этом нет ничего стыдного. Так вот, однажды Борис Гиллер приехал ко мне и сказал: «А давайте сделаем картину по рассказику Льва Николаевича Толстого, но на сегодняшнем материале?» Мне эта идея страшно понравилась. В тот момент мы еще не знали, что начнется чеченская война, но было понятно, что сюжет можно строить на основе афганской войны или балканской. А когда приступили к сценарию, Чечня уже началась. И пока мы работали, мне казалось, что война, о которой мы собираемся снимать фильм, она какая-то вечная, она уже лет сто идет! То затухает, то снова разгорается. Кино часто устаревает, но есть истории, которые дают фильмам шанс стать, как книги, долгоиграющими. Воюют везде и практически всегда — во всем мире.

— Война съемке не помешала? В тех местах, где вы снимали, было тихо?

— Когда она начиналась, я крепко задумался. Казалось, что как-то нехорошо ехать и снимать про войну художественное кино, когда рядом происходит что-то ужасное. С другой стороны, как я уже говорил, для меня это была какая-то вечная история, и я так и хотел снимать: не про войну, которая сейчас идет, а вообще про войну. Интересно, что когда картина вышла — во многих странах ее показывали, и достаточно удачно она прошла везде, — многие люди просто не поняли, где происходит действие фильма. Многие думали, что это Афганистан. А почему нет? Точно такая же история вполне могла произойти и там.

— Вы же «Пленника» с Лебешевым снимали.

— Оператор — это, конечно, отдельная история. Паша — один из любимейших моих людей, гениальный человек. Сценарий ему понравился, он предложил Олега Меньшикова, с которым на тот момент много поработал. Я ничего не сказал ему о том, куда мы едем снимать, — и без того понятно было, что натурка-то не для всех. Только предупредил: «Паш, там очень хорошая натура». И вот приехали мы на место — а это горы, восемь часов от Махачкалы по плохой дороге, — Лебешев огляделся, сплюнул, крепко выругался и сказал: «Ну что? Придется здесь снимать — лучше места все равно не найдем». (Когда мы оттуда уехали, там почти сразу началась война.) И работать с ним оказалось легко. Он был настоящий соратник и друг. Хорошо разбирался в кино и при этом готовил замечательно. Все время говорил: «Вообще, я повар, а в кино попал случайно».

— Актеры тоже были хорошие.

— Ну первым, как я уже сказал, появился Меньшиков. А потом мы долго-долго искали, кто же будет ему партнером. Проб повели огромное количество — никаких результатов. И мой сын вдруг неожиданно сказал: «А попробуй меня». Он только что окончил университет, и я его сразу отправил в Дагестан работать ассистентом, он подбирал актеров местных и нашел, собственно, вот эту девочку — Сусанну Мехралиеву. Я всегда плохо относился к тому, что режиссеры снимают своих детей. И ему про это немедленно сказал, но тут же решил, что попробую и его. Сережа оказался прямо вот таким, каким и должен быть этот Ваня Жилин. И тогда картина стала для меня уже совершенно другой… Да, с этого все и началось и потом — по-другому уже — закончилось… Было трудно и счастливо. Я видел, что картина получается, что в ней настоящий материал. Редко бывают такие моменты. Обычно сомневаешься в том, что ты делаешь. Это вообще очень правильно — сомневаться.

— От Льва Толстого в фильме остались только имена и место действия. Или что-то еще?

— Если кто помнит, Лев Николаевич Толстой сам был офицером и воевал на Кавказе. Он плохо относился к чеченцам — хоть и написал впоследствии «Хаджи-Мурата» замечательного. В «Кавказском пленнике» чеченцы, которых Толстой называет татарами, берут в плен двух русских офицеров, чтобы их продать и получить за них выкуп. Такой сюжет был совершенно неприемлем. И очень кстати я прочитал один из первых сценариев Арифа Алиева — про то, как русская и чеченская матери обменивают одного сына на другого. Такая история, на мой взгляд, более человеческая и правильная. Потому что Лев Николаевич, конечно, великий писатель, но и время менялось, и нравы, и Толстой, я думаю, просто не представлял себе, чем это все закончится. Он вообще под конец жизни, кажется, понял гораздо больше, чем мы все.

Олег Меньшиков и Сергей Бодров-младший разделили премию «Кинотавр» года в номинации «Лучший актер»Фотография: Валерий Плотников/East News— Фильм хорошо приняли на фестивалях — а зрители как?

— Сначала были Канны. Там нас хорошо приняли, мы получили приз кри­тиков и приз публики. К сожалению, в России тогда проката не было совсем. Но по отдельным показам то там, то тут было очевидно, что кино взволновало очень многих людей. У нас даже был показ в Думе. И там люди по-разному очень отреагировали. Кто-то говорил: «Стыд, позор, это не наша армия, так не было». А кто-то: «Я генерал, и я вам говорю, что мне стыдно за нашу армию, но все так». Подходили какие-то женщины-депутаты, плакали: «У нас убили мальчика, привезли в гробу домой». Но я думаю, что не всем была тогда понятна моя задача. Они-то думали, что фильм о чеченской войне, а для меня это было о войне вообще.

— Вы часто говорите, что «Кавказский пленник» помог вам завязать дружбу с Терренсом Маликом.

— Он прочел в The New York Times статью о «Кавказском пленнике» и попросил меня показать картину. А для меня это один из самых значительных ­режиссеров. В ту пору его две картины — «Пустоши» и «Дни жатвы» — я просто знал наизусть. Я до сих пор считаю эти две ленты учебниками и часто их ­пересматриваю. Вообще Терренс — немногословный человек, не любит вопросы, не любит встречи. Помню, он только и сказал: «Слушайте, а вот тот старик, он мне деда моего напоминает». А у него, кажется, в роду курды из Ирана, то есть практически с Кавказа. Он и сам похож немного на кавказца. Потом мне ­говорили, что Малик мало чего смотрит, а то, что смотрит, редко досматривает до конца. А еще спустя время близкие к нему люди донесли, что за отчетный период Малик всего две картины до конца досмотрел — «Титаник» и «Кавказский пленник». С тех пор мы с ним дружим.

«Брат»

Алексей Балабанов,

Дембель Данила Багров (Сергей Бодров) приезжает в Петербург к брату (Виктор Сухоруков), ставшему наемным убийцей. «Плеер реальный, а одет как обсос», «Красивый город, но провинция», «Я евреев как-то не очень», ну и, конечно, «Не брат ты мне, гнида черножопая». Что тут скажешь — главный русский фильм х. А вместе с продолжением — даже два.

Сергей Сельянов
продюсер

«Восприятие сценария — это чувственный процесс. Я не думал тогда — про время он или про какие-то другие большие смыслы. Когда сценарий появился, у меня было отчетливое ощущение, что будет хороший фильм, и этого было более чем достаточно, чтобы его запускать. Поскольку возможности тогда были чрезвычайно ограниченны: кино производилось мало, денег не было, — я обращался к какому-то количеству коллег и друзей, но никому этот текст не по­нравился. Притом что все знали Алешу, он к тому времени уже был большим режиссером и не нуждался в рекомендациях. Так я никого и не нашел, делали все сами. Потом все сокрушались: «Ох, дураки мы, дураки». То, что они текст не поняли, отчасти объясняется тем, что Балабанов писал сценарий для себя. И некая сухость и лапидарность записи даже профессиональным людям не давала достаточно информации. А мы с ним были на одной волне, и я уже знал, как соотносится бумага Балабанова с тем, что получается на экране.

При этом сценарий возник, только когда появился Сережа Бодров, до этого Леша мне его просто рассказывал. Мы оба понимали, что нужен главный герой. И вот на «Кинотавре» в фильме «Кавказский пленник» мы увидели необыкновенного парня. Я на следующее утро улетал с каким-то чувством, которое для себя так и не сформулировал точно, а Балабанов вечером мне позвонил и говорит: «Помнишь вчера кино, Бодрова? Я ему сказал, давай вместе сделаем фильм, он согласился». Было ощущение даже не стопроцентного, а тысячепроцентного попадания. И оно меня всего осветило изнутри. Я понял, что все будет очень хорошо. Не в смысле успеха — это от нас не зависит, успех — это мистическая категория. Про Бодрова можно говорить много банальностей — что он исключительно органичен, что камера его необыкновенно любит, но это любой зритель может сказать. Мы мыслим образами, и образ текста на «Брате» исключительно совпал с образом Сережи Бодрова, который в нем уже содержался. Случилась вот такая необыкновенная гармония, и ей мы и обязаны успехом, а никакой алгебры здесь не применить — просто так случилось.

«Брат-2» был уже комедией. Мы хотели сделать совершенно другой фильм, это было главным внутренним вызовом. Первый разговор состоялся еще во время съемок первого «Брата», ни про какой успех мы еще не знали, но нам нравилось жить в этой картине. Поговорили и не то чтобы забыли, но не стали строить никаких планов. Это другой фильм, совпадают только Сережа Бодров и Витя Сухоруков — они настолько сильные исполнители, что скрепляют в сознании подавляющего числа зрителей эти две картины. Алеша ко мне пришел и говорит: «Хочу, чтобы музыки в этом фильме было прям вот очень много, чтоб из ушей лезло». Я сказал: «Да! Да!» В первом, понятно, тоже много музыки звучало, и вокруг песен Бутусова была даже часть образа Багрова построена. Но здесь Балабанов опять сделал все так идеально, что это взорвало тогдашний музыкальный рынок. И это тоже зависит от понимания режиссера. Кино все-таки — возможно, не всегда, но часто — игра. Иногда очень высокая, иногда низкая. И тот, кто умеет в нее играть, тот владеет сердцами и умами зрителей».

Виктор Сухоруков
актер, сыграл роль Виктора Багрова, старшего брата

«Все началось с фильма «Про уродов и людей». Алексей был артхаусный режиссер, и он хотел снимать свой артхаус, а его лишили его же премии и поддержки нового фильма, на который он подал заявку. Сказали: «Мы на этот садомазохизм денег давать не будем». Он ответил: «Черт с вами, сам заработаю». Написал за две недели сценарий фильма «Брат», это было в феврале-марте, летом встретился на «Кинотавре» с Сережей Бодровым, предложил ему роль, тот согласился, и так получилось кино. И деньги он заработал. Как это он чувствовал, что он их заработает? Ну вот заранее понимал. Конечно, критики сегодня вам его назовут в числе лучших фильмов девяностых, но вспомните, что было, когда он вышел: 90% критиков его обругали, опозорили, заскандалили, нашли в нем антисемитизм, шовинизм, антиаме­риканизм — и что только не. Так возникла необходимость снять продолжение — «Брат-2». Но это отдельная история, так как после успеха «Брата» Сельянову многие господа насулили деньжонок, а потом также и разбежались в разные стороны, и он оказался у разбитого корыта и ходил — как будто болен туберкулезом. Ну а я ему сказал: «Не волнуйтесь, Сергей Михайлович, кишки намотаем на бобины вместо пленок, но кино сделаем». А Сережа Бодров, когда прочитал сценарий, сказал мне: «Я тебя поздравляю, это твой фильм». Я тогда не понимал, что он имеет в виду, только недавно понял».

Сергей Астахов
оператор

«Пленку мы покупали — это были остатки от съемок «Анны Карениной» американской, они у кого-то из актеров остались, он ее нам продал. Мы тогда не могли представить, что картина будет таким хитом. Работали на интерес, так как денег все равно не было, но было приятно. «Брат-2» делался с большим бюджетом, но не с меньшим удовольствием — там, кстати, в этой сцене, где вид от первого лица и Багров стреляет в американцев, это моя рука, камера у меня на плече, и я пиротехнику командую, — это достаточно просто сделано. И в первой части я маленькую роль сыграл. Там Балабанов не мог найти подходящего каскадера, чтобы он был с русским лицом и одновременно мог достаточно свободно общаться, а актеры такой большой грузовик водить не могли. Но, честно говоря, это опыт уникальный, выводов я из него не сделал и актерскую карьеру продолжать не собираюсь — каждому, знаете ли, свое».

Светлана Письмиченко
актриса, сыграла роль Светы, водительницы трамвая

«Балабанов специально написал роль для меня, это очень редкий случай. Мы снимали кино с нулевым бюджетом, никто не рассчитывал на гонорары и даже это не обсуждал. Леша мне позвонил и спросил: «В хорошем кино сниматься будешь?» Я, естественно, согласилась. С финалом был, конечно, очень парадоксальный ход: Багров приходит забрать Свету, а она с ним не идет. Я спрашивала Балабанова, почему это так, но Леша не объяснял. Наверное, она решила остаться со слабым, а не с сильным. Трамвай меня научили водить в депо, во время съемок инструктор сидел у меня в ногах, но я все равно чуть на съемках гримершу не задавила, которая решила посмотреть, как я выгляжу. Слава богу, обошлось.

Балабанов никак не мог найти героя, все не получалось, хотя был и очень большой кастинг. А потом он встретил Сережу и сказал, что это серьезное попадание. На этом, собственно, и выстроился фильм. Он очень мягкий и обаятельный, а играет героя-боевика, на этом противоречии все и сработало. Мне кажется, что успех «Брата» догоняет его вот уже двадцать лет, это фильм, который все время только набирает разгон. Мы же тогда жили в этом времени и не понимали, что, откуда и зачем. А сейчас смотришь и понимаешь, что это совершенный портрет той ужасной и прекрасной эпохи.

Алексей не был мрачным человеком вообще, он был абсолютно жизнерадостным, любящим песни, юмор. Просто он видел все проблемы этого мира, понимал, что не может никак помочь, и очень из-за этого болел душой. Я не смогла посмотреть «Груз », и он мне сказал: «Я тебя понимаю, не смотри». Его это все очень мучило, и он таким исповедальным образом об этом обо всем говорил. Но он никак же это не воспевал».

Осенью года молодая мать-одиночка с сыном встречают в поезде красавца военного. Они начинают жить одной семьей, казалось бы — вот оно, счастье. Но очень скоро выясняется, что новый папа вовсе не бывший танкист, а бывший зэк и грабитель. Пронзительная история о послевоенной безотцовщине и лучшая роль Машкова. В результате — номинация на «Оскар», спецприз венецианского жюри и все мыслимые российские премии.

Игорь Толстунов
продюсер

«Съемки ретроистории — это всегда проблема. Это дорого и сложно. Причем, как известно, XVIII век снимать легче, чем е. На события прошлых веков у зрителя не такой пристальный взгляд, поэтому по мере удаления от сегодняшнего дня степень точности в деталях теряет значение. К примеру, про сцену в бане, где герой играет в карты, Андрей Смирнов пос­ле просмотра сказал Чухраю: «Смотри, там у одного из игроков кружка, каких в году еще не было, они появились немного позже», — и Павел по этому по­воду страшно расстроился. Он вообще крайне внимательный к деталям режиссер. Внимательный — это еще мягко сказано, его требовательность и придирчивость к мелочам иногда ставила нас в тупик. Но, думаю, именно благодаря деталям эта история так мощно сработала и у фильма появилось такое реалистическое восприятие. В результате фильм собрал кучу разнообразных наград, в том числе спецприз жюри в Венеции.

Последнее время в понятие «патриотичный» вкладывается такой грязно­ватый, подленький смысл, вроде как нам патриотическое кино смотреть и снимать западло. И это очень обидно — потому что а какое еще нам здесь кино снимать? Я вообще думаю, что всякое хорошее кино — всегда патриотическое. Безусловно, во время съемок нам не ставилось никаких задач ни сверху, ни сбоку, но сюжет затрагивает сложный момент послевоенной истории и разбирается в наших непростых отношениях с народом и страной. Одним фильмом такую задачу не решить, думаю, еще не скоро нам станет легко говорить о тех временах. Однако «Вор» внес свою лепту в наши старания разобраться в собственной истории».

Екатерина Редникова
актриса

«Это моя первая главная роль. Пробовалось много актрис, но удача выпала мне. И конечно, я очень нервничала, после первых съемочных дней у меня все время было ощущение, что Павел Григорьевич Чухрай недоволен, что, может быть, он ошибся с актрисой. На самом деле он просто не умеет хвалить. Если все хорошо, он говорит «снято». И только на середине работы выяснилось, что ему очень нравилось все, что я делаю. Сценарий был такой, за который можно умереть. Читая его, я несколько раз плакала. Героиня мне очень близка и понятна. Это женщина, которая абсолютно растворяется в своей любви. Когда мы искали подходящий образ для нее, то говорили: глаза побитой собаки, которая преданно обожает своего хозяина, что бы тот ни делал. Главная ее черта — уязвимость, она воплощение женственности. И не зря после этого фильма все мужчины были влюблены в меня, перенося на меня характер героини. Им казалось, что, будь они рядом со мной на месте главного героя, они бы никогда такую преданную женщину не обидели. Для многих это был фильм про Сталина, а для меня про то, что происходит в конце, — героиня умирает, а потом ее выросший сын встречает вора и спрашивает: «Вы помните Катю, женщину в поезде с мальчиком?» — а тот не помнит. Это про то, что кто-то ради чего-то тратит свою жизнь, а для другого это остается бесследным. И с этим ничего не поделать. После фильма моя жизнь сильно изменилась. Первая главная роль — и я получила все призы в стране: «Золотой Овен», «Нику» и «Золотой петушок». А дальше — номинации на «Золотой глобус», фестиваль в Венеции и красная дорожка «Оскара». Все, о чем только можно было мечтать, я получила одним махом. С одной стороны, это счастье, а с другой — беда. Потому что второй раз достигнуть такой планки очень сложно».

«Страна глухих»

Валерий Тодоровский,

Рита (Чулпан Хаматова) ищет денег для задолжавшего бойфренда, пускается в бега и встречает глухую танцовщицу (Дина Корзун). Драма по мотивам повес­ти Ренаты Литвиновой мгновенно сделала звездами обеих актрис, а Максим ­Суханов блистает в роли глухого криминального авторитета по имени Свинья.

Дина Корзун
актриса, сыграла Яю

«Осенью го кто-то позвонил с «Мосфильма» и вызвал меня на кастинг. Я тогда уже знала, что меня смотрят на роль глухонемой девочки. Думала, как же я буду ее играть, и вспомнила детство. У нас была дворовая компания, мы вместе бегали на окраину, а мамы нас всегда искали. Одного мальчика мама звала: «Ле-е-ета» — а его звали Леша, просто у его глухой мамы был некоторый дефект речи из-за того, что она себя не слышала. Я начала по системе Станиславского пытаться представить, что это такое, когда ты себя не слышишь. Переходишь дорогу — надо все видеть, все чувствовать. Тело, голова и руки — как единый сенсорный прибор. Хорошо это все представила и, когда пришла на кастинг, мне кажется, сразу стала одной из претенденток на роль. Потом меня снова чуть ли не раз в неделю вызывали на пробы для поиска второй героини. В итоге Чулпан нашли чуть ли не за неделю до начала съемок.

С помощью сурдопереводчицы Ирэны Москвиной я выучила на языке жестов весь сценарий; могла или все предложение сказать, или два слова. Я общалась с глухими актерами из Театра мимики и жеста и, наблюдая за ними, придумала специальную манеру говорить. Валера Тодоровский сказал: «Дина, это очень хорошо, но у нас не медицинский отчет. Это должен быть художественный образ. Нужно делать так, чтобы потом всем потом хотелось повторять за тобой», — и мы вместе оттачивали мои поиски. В итоге многие думали, что я глухая актриса или слабослышащая — думаю, что это очень высокая оценка.

Последние 5 лет я живу в Лондоне, и у нас здесь работает фонд «Подари жизнь», мы поддерживаем российских детей с онкологическими заболеваниями.

К летию фильма мы с Чулпан при содействии Тодоровского устроили благотворительный показ «Страны глухих» в кинотеатре в центре Лондона, был полный зал. Мне было страшновато, ведь фильму уже 15 лет. Я посмотрела первые пять минут, разволновалась еще больше и убежала из зала. Потом мы с Чулпан должны были выйти на сцену, рассказывать о нашем фонде, о детях, но у зрителей было очень много вопросов о фильме. Говорили, что он захватывающий, не потерявший актуальности. И я успокоилась, поняла, что фильм живой. А еще одна зрительница сказала: «Чулпан и Дина, вот вы стоите, рассказываете про свой фонд, про детей, просите денег. Ничего не изменилось, как 15 лет назад вам в фильме деньги нужны были, так и сейчас. Только не для себя».

Финал мы долго обсуждали, но другого никто не видел. Эта же история Москвы середины х, она не была счастливой. На нашем показе в Лондоне я заметила, как выглядит Пресненская набережная в финале и поразилась: она будто после войны, настолько не похожа на сегодняшнюю. Конечно, даже в х в России были люди, которых не коснулись несчастья; они были счастливы, влюблены, у них все было хорошо. Сколько людей, столько и историй — а наша, конкретно этих девушек в этом городе, не могла кончиться по-другому.

Еще я была очень удивлена, когда нас номинировали в Берлине на приз сексуальных меньшинств (кстати, мы его и не получили). Я в фильме играла только платоническую любовь и восхищение подругой. Ничего телесного в отношениях Яи и Риты нет и в сценарии даже не было заложено. Может, это было у замечательной Ренаты Литвиновой в оригинальной новелле, но я ее не читала. В нашем сценарии Яя — ребенок, которому очень нужен друг, проводник в мир слышащих. Так часто бывает с плохо слышащими или глухими людьми, они приклеиваются намертво, не хотят отпускать и даже не позволяют друзьям с кем-то еще дружить — это насколько я могу судить по рассказам, которые я собирала, работая над ролью. Вот я и играла абсолютного ребенка. Сочетание детской жадности и зависимости: моя игрушка, моя мама, моя подружка, моя кукла.

Я бесконечно благодарна Валере за то, что он доверил мне эту роль. «Страна глухих» повлияла на всю дальнейшую мою жизнь: фильм объехал все фестивали, я получала потом множество интересных предложений — и все благодаря ему. Это очень здорово».